- Если бы ваша дочь Рита, - твердо и медленно начала Зина, - в тысячу раз имела 
больше способностей, чем я, и вдруг решила идти воевать. Вы, член партии, 
генерал-майор, запретили бы ей или нет? Или бы уж, на худой конец, взяли в штаб,
 под свое крылышко? Она бы вам по вечерам на гитаре тренькала или, как я, на 
скрипке играла? Как бы вы поступили, интересно мне знать? 

- Вот это, я понимаю, соль-мажор! - Шубин широко развел руками. - Что я тебе 
говорил, генерал Доватор, не умеет быть почтительной, не умеет! А еще артистка, 
художник! - Шубина распирало от восторга, казалось, что у него треснет на спине 
туго затянутый китель. 

- Да у нас, Михаил Павлович, таких художников, - звонко крикнула Зина, - 
половина колхоза! Вот если бы сейчас кто-нибудь из нас новый порох придумал или 
какую пушку, тогда другое дело! Можно было бы такую девушку отправить в 
глубокий тыл, в лабораторию или на завод. За вами, Лев Михайлович, ответ! 

- Брось, Доватор, - снова вмешался Шубин. - Ее все равно не переспоришь. А то, 
чего доброго, тряхнет своими кудряшками и улетит в штаб армии, а там - будь 
здоров! - на самолет - и в твою Белоруссию. Оттуда еще привет отстукает. 

Вместо ответа Доватор взял Зину за руки и поцеловал в губы. 

- Молодец! Это я так поступил бы с моей дочерью, - сказал он взволнованно и, 
оглядев присутствующих грустным, задумчивым взглядом, тихо добавил: - Пора по 
коням!.. 

Когда вышли, на дворе стояла глубокая ночь. Редкие выстрелы рвали тишину и 
вспугивали мигающие на небе звезды. 

- Ну как, комиссар, разведчица? - садясь на коня, опросил Лев Михайлович. 

- Геройская, - ответил Шубин коротко. 

ГЛАВА 6 

Автоматчики противника подходили к оставленному завалу с большой осторожностью. 
Сначала разминировали подступы к нему, за этим последовал обычный для немцев 
круговой обстрел леса. Но в ответ не последовало ни одного выстрела. Казалось, 
густой Шишковский лес вымер, только сороки кружились над деревьями и беспокойно 
выщелкивали свои немудреные назойливые песенки. 

Построчив из пулеметов, фашисты наконец решились подвести к завалу 
бронетранспортер и начали растаскивать деревья. Сперва батарейцы слышали звук 
работающего мотора, треск ломающихся сучьев, затем гитлеровские солдаты, 
успокоившись, обнаглели, подняли галдеж и принялись действовать в открытую. 

Наблюдавший за ними сержант Алексеев, сидевший у пушки, чувствовал себя как на 
иголках. Его подзадоривали Луценко и Попов, находившиеся у другой пушки. 

- Да якого же черта мы дивимось на цю поросячью породу? Бачь, волокут корягу, 
щоб тоби, сукину сыну, на мину наступить лапою и полететь вверх тормашками. Ну 
что ж, товарищ сержант? - молящими глазами посматривая на Алексеева, спрашивал 
Луценко. 

- Нельзя, - шептал Алексеев. - Без приказа комбата нельзя. 

- Дай, товарищ сержант. Я с первого снаряда у этой серой черепахи кишки выну, - 
говорил Попов, потирая от нетерпения руки. 

И в самом деле, для того чтобы стоять у заряженного орудия, видеть перед собой 
врага и молчать, надо было иметь адскую выдержку и терпение. 

Алексеев это хорошо знал, имел достаточную выдержку, но все равно у него сейчас 
руки зудели и невольно тянулись к пушке. Он то и дело бегал к связистам в их 
снежное укрытие, где сидел у телефона Ченцов, и докладывал: 

- Во весь рост ходят, товарищ комбат. Что мы на них любуемся? 

- Иди и наблюдай, сто раз тебе говорить! Скажу, когда будет нужно. 

Алексеев пробирался обратно к пушкам и молча садился за щит. По лицу его все 
догадывались, что стрелять не разрешено, но все-таки надоедливо лезли с 
расспросами: 

- Ну как? 

- Идите к шутам! Надоело. Сто раз вам говорить, да? Суетятся, пристают, а потом 
промажут. Я вам промажу... Я вам так промажу - до самого Берлина будете ехать, 
не забудете. Марш по местам! Когда будет нужно, дам команду. Да не выглядывать 
из укрытий, а то пулю проглотишь, - ворчал Алексеев.