Ковалев, улыбаясь, смотрел на Ефимку. Ему хотелось схватить ее на руки и 
бесконечно носить по комнате. После грубых и тяжелых испытаний войны ему не 
верилось, что все это реальное: и светлая, чистая горница, и веселый щебет 
Ефимки, и строгая красота Зины. Три месяца беспрерывных боев, бесчисленные и 
мучительные заботы! Люди, живые и мертвые, раненые и больные, кони и пушки, 
снаряды и сухари, марши по колено в грязи, блиндажи и щели, свист мин и 
удушливый, отвратительный запах пороха... 

А сейчас все точно в сказке: мир и уют. Все сидят за гостеприимным столом, и 
Никита Дмитриевич, важно поглаживая бороду, подкладывает гостям лучшие куски. 
Пелагея Дмитриевна, раскрасневшаяся, улыбающаяся, несет из кухни шипящую 
яичницу. Она рада гостям. Она верит, что эти плечистые, крепкие, опоясанные 
ремнями молодые парни не дадут врагу надругаться над Родиной, над ее цветущей 
Ефимкой, над строгой красавицей Зиной, над веселыми и добродушными близнецами 
Ольгой и Дуней. 

Зину, как нарочно, посадили рядом с Валентином в передний угол, и они оба, 
молодые и сияющие, сидят, точно новобрачные. Какие нелепые мысли лезут в голову.
 А что, если сейчас Ефимка крикнет "горько"... Поцеловал бы он Зину или нет? 
Вероятно, сначала посмотрел бы в глаза, а потом... Нет, в глаза смотреть 
страшно. Жгучие, синие, недоступные в своей строгости. 

Валентин неловко тычет вилкой в яичницу, рушит желток, а захватить не может. 
Рядом теплое дыхание Зины. Он чувствует аромат ее васильковой шелковой блузки и 
видит, как мелькает сильная, покрытая бархатным пушком загорелая рука. Вдруг 
эта рука подхватывает с его тарелки ломтик яичницы и подносит к его губам. 

- Пили за мое здоровье, а вы и не слышали! Закусите хоть! - укоряюще говорит 
Зина. 

- Простите, задумался, - отвечает невпопад Валентин. 

- О чем вы думали? - Слегка прищуренные глаза девушки светятся ласковым сиянием.
 

Валентин смотрит в это сияние и не может оторваться. Молчит. "Разве ты не 
знаешь, о чем я думаю?" - спрашивают его глаза. 

- О чем я сейчас думал, расскажу в другой раз, - произносит он вслух и почти 
резко. А потом, точно испугавшись неуместной резкости, тихо добавил: - Иногда 
приходит на ум такое, что даже самому себе стыдно признаться. 

Зина вспыхнула и ничего не ответила. 

После завтрака Никита Дмитриевич повел Алтухова показать колхозное сено. 
Молодежь заняла горницу. Зина извлекла из футляра скрипку. Хорошая, волнующая 
мелодия зазвучала в горнице. 

- Почему вы не эвакуировались со школой? - спросил Ковалев Зину. 

- Нашу школу не эвакуировали, а распустили. 

- Ну, а что же будете делать, если фашисты придут? 

- Как это придут? А вы на что? - Зина тряхнула головой и выжидательно 
посмотрела на комбата. Такие вопросы задавали Ковалеву и в Белоруссии, и на 
Смоленщине, задавали всюду, куда приходила его часть. И всем он отвечал: 
"Дальше не пройдут". Он и сам верил в это, а немцы все шли и шли, занимая город 
за городом, а он отступал и упорно говорил: "Дальше не пройдут". Выходит, 
обманывал он и себя и всех, кто задавал ему этот страшный вопрос. 

- За каждый клочок земли, который нам приходится отдавать, мы зубами готовы 
держаться и бьемся насмерть! - зло проговорил Ковалев и неожиданно смолк. 

Да, тяжело было говорить об этом сейчас, когда фашисты заняли Волоколамск и 
находились в семидесяти километрах от Москвы. 

Но Ковалев, как и все его боевые друзья, твердо верил в то, что наступит 
перелом и они погонят гитлеровские полчища прочь от Москвы. 

ГЛАВА 5 

В эти дни полк Осипова стоял в резерве и готовил второй оборонительный рубеж в 
районе Язвищенских высот. Ковалев навещал Петропавловское почти ежедневно. 
Фроловская семья встречала его, как родного. Особенно рада была его наездам 
Ефимка. Веселая и непоседливая, она требовала музыки, песен и пляски, но в доме 
с некоторых пор поселились тишина и скука. Ольга и Евдокия ушли в Ивановскую 
МТС угонять тракторы и застряли где-то по дороге. Зинаида, закутавшись в теплую 
оренбургскую шаль, куда-то исчезала на целые дни, а вечерами читала. Иногда она