Дарья Петровна, сузив строгие, как и у дочери, карие, окаймленные морщинками 
глаза, вытащила из-под полы шубы каравай хлеба и тихо прошептала: 

- Им хочу, туда, - старуха кивнула на пол, - голодные ведь сидят. Может, это 
наши пришли, а, Ксюша? 

Она открыла крышку подпола. 

- Ушли фашисты-то, - сказала она в подпол. 

- Ушли? - превозмогая невыносимую боль, с хрипящим свистом прошептал Голенищев. 


- Раз идет бой, значит, наши пришли, - сидя у его изголовья, говорила Зина. 

Эти несколько часов, проведенных ею в мрачной темноте, показались ей 
бесконечными. Страшна не смерть, а ее ожидание. Все время над головой топали 
сапогами немецкие солдаты. Хохоча и громко разговаривая, они рубили дрова, 
что-то с треском ломали, бряцали по полу оружием, все время выкрикивая самое 
ужасное для Зины слово - картошка. А эта проклятая картошка огромной грудой 
лежала у ее ног и вызывала противное удушье. Савва, мечась в жару, начинал 
бредить и вскрикивать. Тогда Зина зажимала ему рот рукой и, гладя небритую щеку,
 горячо шептала: 

- Тише, Савва, миленький. Тише. Нельзя... 

Нажав кнопку электрического фонаря, она наводила яркий луч на его исхудавшее, с 
заострившимися скулами лицо. Савва открывал воспаленные, мутные глаза и глухо 
спрашивал: 

- Что, опять кричал? 

- Да... Потерпи, милый... 

- Подлец я... - шептал Голенищев, сжимая зубы. - Придуши ты меня... Ведь я тебя 
погублю... Или кирпичом по голове стукни, что ли. А то я сам это сделаю... 

- Не говори так... глупо... - Зина ворошила пальцами его жесткие спутанные 
волосы и невольно думала, как дорог был сейчас для нее этот мужественный 
человек. 

- Погаси фонарь, Зина. Не надо зря батарею расходовать. Когда полезут, тогда 
засвети. В упор будем бить. У меня два пистолета да граната. Я выдержу. Только 
не давай мне спать. Коли иголкой. У меня в шапке иголка воткнута с ниткой. 
Солдату нельзя без иглы... Вот тут иголка-то, достань, Катя, я сейчас Грише 
курточку залатаю... Мамки у нас нет... Умерла наша мамка... 

Савва снова начинал бредить, выкрикивать имена братишек, сестренок. 

Зина снова тормошила его за плечи, совала в рот рукавицу, дергала за нос. Но 
как только она зажигала фонарик, Савва приходил в себя и, скрипя от боли зубами,
 умолял прикончить его. Когда началась стрельба, Голенищев был в сознании. 
Нашарив в темноте руку Зины, он зашептал: 

- Слышишь! Это... это... - Савва задыхался от напряжения. - Это наши танки. Я 
их пушки по голосу знаю. Слышишь? 

- Слышу... 

Наверху сначала раздались громкие крики немецких солдат, от топота кованых 
сапог загудел пол. Казалось, вот-вот затрещат доски и рухнут им на головы. 
Потом все стихло. За стенами продолжали гулко рвать землю снаряды. 

Вдруг, скрипнув металлическими петлями, крышка наверху приоткрылась. В 
удушливую темноту ворвался свет и воздух, негромкий голос спросил: 

- Живы? 

Зина на четвереньках подползла к отверстию и, подняв голову, увидела 
склонившееся знакомое остроносое лицо Ксюши. Стоявшая на коленях Ксюша вдруг 
испуганно попятилась. Ей показалось, что перед лей не Зина, а старая женщина с 
пожелтевшим, землистым, как у покойника, лицом, с черными, глубоко 
провалившимися глазами. На спутанных волосах, торчавших из-под ушанки, висела 
серая паутина. 

- Зина?! - напряженно выговорила Ксюша. 

- Ты что? - Зина отрывисто и часто дышала. Свежий воздух пьянил ее. 

- Ничего. Ты очень переменилась, Зина. Как твой товарищ?