добре знаешь. Мабуть, колысь меня зародили, то бог и чертяка трошки повздорили, 
оттого и получился такий неказистый... Порося, що гудували, режь к великому 
Октябрьскому празднику и кушай на здоровьечко. Резать позови того хромого черта 
Нечипуру, печенку ему поджарь, а горилки щоб и духу не було, а то вин потом 
целый месяц будет чертей с красными языками ловить и все дела закинет и до тебе 
буде чепляться... От него через это я всякое лиходейство терпел. Зараз 
оглядайся, я ще силу имею и всякое могу зробить. Но ты знаешь, що я себя блюсти 
умею ось як. Жалкую, що у нас хлопца немае. Зачинили мы в тылу одного, без 
матки и без батьки. Хлопчик Петька дуже приятный и башковитый. Пока я тоби 
писульку накропал, он стремена кирпичом до блеска натер. Молодчага! Была бы ты 
поближе, взяли б мы его заместо сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. 
Еще свидимся, коли германца разобьем, а коли нет, домой меня не ожидай. Ни який 
ворог от меня покорства не дождется". 

Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником и написал адрес. Сзади незаметно 
подошел Петя Кочетков. 

- А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете? 

- Що такое? 

- Про хана турецкого... 

- Э, сынок, мне больше рассказывать не придется... - хрипловатый басок Филиппа 
Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно-крикливой командой "Воздух!" 

Из-за леса нарастал утробный гул, наполнял небо густым зловещим рокотом моторов.
 Казалось, земля начинает покачиваться, а могучие ели, сосны и молодые березки 
вздрагивать и шевелиться. 

- В окоп, сынок! - крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, напуганный бомбежкой, 
схватил его за ногу и спрятал голову между коленями. Филипп Афанасьевич 
подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки 
на руки приняли Петю. 

Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. 
На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая 
кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы. 

Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб 
сливались, перемешивались с адским грохотом разрывов. Падали исковерканные 
деревья, летели вверх комья мерзлой земли, взрывы валили молодой орешник и 
ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом. 

Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках 
разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, это были стаи хищных огромных 
птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только 
что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды 
обломков, в клубах серого дыма, ползли, бежали, льнули друг к другу люди. 
Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск 
пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных 
плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов, свастика. 

Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал 
бить в желтое обнаженное пузо самодета. Бил азартно, с неистовым ожесточением. 

Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое 
облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце. 

К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя 
Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом.
 Из-за дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и 
хрипловато крикнул на ходу: 

- Не маячьте! Сейчас еще прилетят. 

- Ты ранен? - наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко. 

- Я? Нет. - Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по 
сторонам. 

- В щель угодила... Захар, Буслов, Петя... Щоб ты... Идем, может, кто... 

Филипп Афанасьевич щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и 
вскинул карабин на плечо. 

- Я выскочил, - глухо бормотал Салазкин, - а их завалило. Бомбища, наверное, 
тонна... 

Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.