- Да туда, куда и все. Отходим. - Зорькин кивком головы показал на восток. - 
Наши вперед уехали, а у меня конь пристает, кладь тяжелая. 

- Добре! Я тебя облегчу. Заберу подковы, - немного подумав, проговорил Доватор. 


Подков было немного, но на эскадрон хватило бы. 

- Как прикажете. Я с моим удовольствием. Прямо хоть на дороге выбрасывай. Конь 
совсем не тянет. 

Когда подковы были перегружены на автомашину, солдатик немного призадумался, 
поглядел на Доватора и спросил: 

- А ежели, товарищ генерал, меня старшина встретит, какой мне ответ держать? Я 
вчера на станции Нелидово получал и расписался. Вы, может, мне бумажку дадите? 

- В Нелидове, говоришь? - спросил вместо ответа Доватор. 

- Так точно. Там их горы... 

- Добре. Я тебе напишу форменную расписку. 

Лев Михайлович, достав из полевой сумки блокнот, написал расписку, передал ее 
обрадованному солдатику, а сам сел в машину и покатил на станцию Нелидово. 

В эскадроне разведчиков казаки рыли щели. Буслов вместе с Петей Кочетковым 
закрыли яму сучьями, завалили дерном и даже ухитрились сделать небольшую печь. 
Прорыли глубокую нишу, сверху пробили в мерзлой земле дырку для дымохода, и 
печь получилась на славу. Петя торжествовал. Ему приходилось делать печки, 
чтобы жечь в них бумажки, но тут было все по-настоящему: можно погреться, 
сварить суп, испечь картошку. В эскадроне он уже совсем освоился, во время 
строительства перебегал от одной группы к другой, делал замечания, давал советы,
 а если уж очень надоедал, его вежливо отсылали: 

- Ты бы, Кочеток, сходил посмотрел... 

- Чевой-то? 

- Да гнедой у меня с утра вверх спиной стоит... 

- Да ну? Может, он кувыркнулся? Так с утра и стоит? 

- Так и стоит... 

- К доктору бы надо, - шмурыгнув по носу варежкой, резонно заявлял Петя. 

- Да это только ты в санчасти околачиваешься... 

Петя щурил глаза и немного конфузился. На последнем марше его так растрясло, 
что пришлось не раз спешиваться. Добрую половину пути Петя ехал в санитарной 
повозке под присмотром фельдшера. 

- Да я и не хотел... - оправдываясь, говорил он. 

Филипп Афанасьевич полюбил Петю и часто забавлял его удивительными сказками, но 
сегодня он был хмур и неприветлив. Все время что-то копался в переметных сумах, 
сортировал нехитрые солдатские пожитки и аккуратно укладывал их в вещевой мешок.
 

Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне. Ей писал долго, 
терпеливо, кривыми буквами, насыщая каждое слово задушевной искренностью. Таких 
длинных писем он не писал давно. 

"Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а того ще 
на вику не бачив. Дела мои идуть не швыдко. Зараз у меня вышла с генералом 
пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай, що я пустился 
в разные слова непотребные и действа, як в 1921 роке с писарем Нечипуром, 
который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь я был председателем 
стансовета, та ще малограмотным. Зараз я можу всякое интеллигентство понимать, 
а в военном деле трошки маракую. 

Я описывал тоби, як мы германца в тылу били, як мне орден дали. А зараз мне не 
дают не только шабли вынуть, но и автоматом пальнуть ни разу не приходится. 
Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба. А у меня сердце дуже 
болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой. Зараз писем не жди и не 
мокроглазничай дуже. Хоть я и ухожу, но с генералом у меня великая дружба, 
потому що на войни всегда дружба крепкая, як хорошая подкова. А генерал у нас 
наихрабрейший и обходительный, очень сходный на товарища Котовского. Но у меня 
характер, як у борова на спине щетина. Трошки бываю похож на дурня. Ты оце