- Да нет, осталась... - как-то неопределенно ответил Кушнарев. - Ну, как жинка? 
Попрощались? - И, не дожидаясь ответа, участливо сказал: - Ты, пожалуй, можешь, 
остаться. Завтра догонишь... 

- Нет, Илья, вертаться я не люблю, - сухо возразил Торба и подстегнул нагайкой 
чью-то неохотно идущую на поводу лошадь, как бы подхлестывая этим жестом свою 
бунтовавшую волю, укрощая вспыхнувшее желание вернуться, побыть еще два часа 
вместе, а потом с измятым сердцем рвать коню губы и в бешеной скачке догонять 
товарищей. Он быстро овладел собой и, оправляя под буркой скрипящие ремни, 
сказал: 

- Вместе поедем, Илья. 

- Вместе, Захар, - в тон ему отозвался Кушнарев. 

Он понимал состояние своего друга. Хотелось сказать многое, но подходящие слова 
в эту минуту куда-то разлетелись. 

Метя полами широких бурок снег, они неторопливой, вразвалочку, кавалерийской 
походкой, плотно, плечом к плечу, пошли к поджидавшим их коням. 

Подав команду, Кушнарев вывел эскадрон за околицу. Конница мерной поступью 
двинулась к ближайшему лесу. В непрекращающемся гуле отдаленной артиллерийской 
канонады ракетные вспышки бросали в небо голубоватые отсветы. Впереди слышался 
грозный шум, скрежет танковых гусениц сливался с грохотом выстрелов, криками 
солдат, стуком топоров, топотом конских копыт и с треском падающих деревьев. 

- Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться? - спросил Кушнарев 
Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной 
землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной 
печки. 

- Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю... 

- А ты когда-нибудь о смерти думал? 

- После того як придушил немецкого полковника и видел, як они издевались над 
Оксаной, я зараз перестал думать о смерти. Нет, хотя, пожалуй, думаю, но та 
друга думка. 

- Какая же это думка? 

Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку. 

- А така, щоб не бояться смерти, щоб это было - тьфу! Когда этого человек 
достигнет, он долго будет жить. 

- Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, - возразил Кушнарев. 

- Не спорю, но храбрые и после смерти живут. Помнишь, що сказал на партийном 
собрании генерал Доватор? Храбрость - это ответственность за то, что тебе 
поручено делать. 

- Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался над тобой 
и Оксаной. Она мне об этом рассказала. Я тебя считаю не только другом, братом, 
но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я человек или нет. 

- Ты, Илья? Ты - правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты кинуть. Ты 
говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще у меня на хребту 
щетины колючей богато, подпалить надо трошки. 

- Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня тоже червячок гложет. Мне 
стыдно перед тобой. 

- Что ты, смеешься, что ли? 

Захар удивленно сдвинул густые брови и неморгающе посмотрел на Илью. Кушнарев 
как-то виновато и загадочно улыбнулся. 

- Верно говорю. Я ведь тебе много не рассказал... 

- Что ж ты не рассказал? 

- Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это? 

- Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить. Що ж тут 
такого, и почему ты молчал? 

- Потому, что плохо думал о тебе и о ней... Мне казалось, что когда вы были