шепнул ему что-то на ухо. Антон Петрович оглянулся, точно ужаленный, рванул 
поводья, круто повернул кобылицу. К школе, громыхая колесами, подъехали две 
брички. На передней лежал капитан Почибут. Он был бледен, дышал тяжело. Голова 
была обмотана окровавленной марлевой повязкой. На второй бричке, которую в 
Подвязье пулеметчики приспособили вместо тачанки, вытянув руки по швам, точно 
отдавая глядевшим на него командирам последнюю воинскую честь, лежал старший 
лейтенант Дмитрий Чалдонов. Растрепанный чуб его был влажен от крови и поник на 
левый висок, прикрывая то место, куда ударила вражья пуля. 

Черногривая кобылица Чалдонова, разгоряченная боем, металась из стороны в 
сторону, забегала вперед, высоко поднимала голову, раздувая ноздри. Шла назад, 
к бричке, но, подойдя ближе, шарахалась в сторону, останавливаясь, дрожа всем 
телом, косилась на бричку, словно спрашивала: "Что же это случилось с моим 
хозяином?" - и никого к себе не подпускала. 

Осипов склонил голову, сжал переносицу, как будто у него ручьем текла из носа 
кровь. Доватор медленно стаскивал с головы кубанку. Лицо его сразу сделалось 
сумрачным. Женщины откровенно плакали. Петя не плакал: он жмурился, точно от 
досады, морщил нос... 

А солнце вставало, разбрызгивало над темным лесом яркие утренние лучи. По 
извилистым, уходящим к лесу дорогам растянулись длинные черные ленты 
кавалерийских эскадронов. Следом катились повозки, наполненные трофеями. На 
одной из них сидел дед Рыгор, суровый, величественный. Рядом шла Оксана. А 
позади всех на маленькой лошадке трусил одинокий всадник. Он не отставал от 
эскадронов и не нагонял их - ехал на почтительном расстоянии... 

ГЛАВА 17 

На привале в лесу разведчики решили первым долгом разложить костер и наварить 
картошки. 

- Красота посидеть около огонька, картошек испекти! Ну, а барабуля тут, браты 
мои, не хуже кубанской. - Торба развязал мешок и вытряхнул на землю крупную 
картошку. - Ты погляди, Павлюк! Такую взять горяченькую, разломить пополам - 
она парок пускает. Трошки соли, корочка поджаристая, на зубах хрустит, да ще 
цибулю - объеденье, браты! 

- Варить надо поскорее, - перебивает его Павлюк, бросая на землю охапку 
хвороста. - Нечего над картошкой колдовать: кишки подвело, ремень уж на 
последнюю дырку подтянул - и все слабо. 

- Не гуди, прикумский гарбузник! - огрызается Торба. 

- Во-первых, не гарбузник, а винодел, это большая разница, товарищ 
Торбачевский! У нас в Прикумщине... 

- Ты що к моей фамилии кончик приставляешь? - Торба с угрожающим видом берет 
хворостину. 

- Чуток прибавлено - и уже звучит!.. А то - Торба, что это такое? Посудина, из 
которой кони пищу принимают!.. 

- Геть, гарбузник! - Торба замахивается хворостиной. Павлюк кидается в кусты и 
чуть не сбивает с ног Яшу Воробьева, идущего с охапкой хвороста. 

- Вот люди, чисто младенцы! - ворчит Яша Воробьев, ломая о колено ветки для 
костра. Он чем-то встревожен и явно не в духе. Подняв голову, Яша 
прислушивается к голосу Шаповаленко, который сидит вместе с дедом Рыгором и с 
увлечением читает ему что-то из своей тетрадки. Теперь, после освобождения деда 
Рыгора, Филипп Афанасьевич с ним неразлучен. 

- "А яки колгоспы на реках стоять, - читает Филипп Афанасьевич, печки 
переделать на каменный уголь. Доставлять его на баржах по реке Кубани, а лес на 
дрова не переводить, бо от этого государству великий убыток, да и скучно жить 
без лесочка..." 

- Это верно, - кивает дед Рыгор. - Люди рубят где попало... Надо сады разводить,
 пчел, плотины строить. 

- Написано, - подтверждает Филипп Афанасьевич, - послухай пункт сто восемьдесят 
пятый: "Сады надо выращивать по-мичурински, щоб их не брал ниякий мороз..." 

- Эй, борода, опять читаешь? - отшвырнул ногой хворост, накидывается Яша на 
Шаповаленко. - А кто будет костер разжигать? Писатель нашелся, Лев Толстой! Я 
лейтенанта должен кормить? Можешь ты это понимать аль нет? 

- А ты скажи моей дочке, она и состряпает, а кричать, сынок, негоже!.. Человек 
план колхозной жизни на пятьдесят лет составил, говорит дед Рыгор.