Моцарта? Из черной зависти... 

Этьен вглядывался в темные очертания площади перед "Ла Скала", а виделась ему в 
тот момент старая Вена; по соседству с костелом иезуитов стоит здание 
музыкальной школы, где юный Шуберт обучался под руководством Сальери. Не по тем 
ли кривоколенным переулкам двигалась похоронная процессия от собора Святого 
Стефана, когда хоронили Моцарта?.. 

Этьену не удалось задержаться мыслями в старой Вене - Ингрид продолжала 
разглагольствовать. Она убеждена: многие сегодня уйдут из театра 
облагороженными, музыка сделает их более умными, чуткими, счастливыми, чем они 
были еще вчера. 

- Счастливее - могу согласиться. А вот умнее... Боюсь, мы с вами этого правила 
не подтверждаем. 

- Бойтесь, пожалуйста, только за себя, герр Кертнер. Что касается меня, то я, - 
и добавила по-русски, - сегодня поумничала... 

- Поумнела, - шепнул ей в ухо Этьен, не наклоняясь: оба одного роста. 

- Простите, поумнела. Мне жаль тех, кто не есть любитель музыки. Кому косолапый 
Михель Топтыгин - как это говорят русские? - сел на ухо. 

- Наступил на ухо, - совсем тихо уточнил Этьен. 

- Простите, наступил, - Ингрид потерла себе ухо так, как это делают, боясь его 
обморозить. 

Второй акт принес триумф знаменитому баритону, исполнявшему партию Ренато. Да, 
Титто Гобби умеет долго держать дыхание на верхней ноте, вызывая сердцебиение 
всех шести ярусов. Да, он умеет петь с любовным оттенком в голосе, то, что у 
итальянских любителей оперы называется "аморозо". Каждая его ария или ария 
Джины Чилья, исполнявшей партию Амелии, заканчивалась неминуемой овацией. 

Ладонью, поднятой над затылком, дирижер отгораживался от овации, готовой 
вот-вот сорваться, защищал заключительные аккорды оркестра от криков "браво, 
брависсимо". 

А конфетная бумажка отвратительно шуршит. Ну сколько можно с ней возиться? Да 
разверни, наконец, свою конфету, чертова кикимора! 

Во втором антракте певцы вновь выходили на авансцену, и красавец Ренато с 
заученной грацией раскланивался, принимал цветы, делился ими с Амелией и графом,
 показывал великодушным жестом на маэстро и на весь оркестр. 

Ингрид ушла в курительную, а Этьен остался в опустевшем партере. Он держал в 
руке блокнот, сосредоточенно писал, и антракт показался ему удивительно 
коротким. 

В третьем, последнем антракте к Этьену вернулась общительность и галантность. 
Они снова фланировали по фойе, добровольно подчинив себя круговороту фраков, 
черных костюмов, вечерних платьев - обнаженные плечи, обнаженные спины. 
Блистающее изящество, а рядом - безвкусица, путешествующая без виз. Чем богаче 
безвкусная женщина, тем у нее больше возможностей поразить всех отсутствием 
вкуса; на нее удивленно оглядываются, а она уверена, что ею любуются. 

Кертнер раскланялся с каким-то важным толстяком. 

- Кто это? - спросила Ингрид. 

- В кармане у этого толстяка все мое состояние... Вице-директор миланского 
"Банко Санто Спирито". 

- С внучкой? 

- С женой. Она любит есть конфеты под музыку. 

Кертнер поклонился еще одному важному синьору с бакенбардами. 

- Удивительно похож на императора Франца-Иосифа, - сказала Ингрид. 

- Это ему даже положено по должности. Наш с вами новый австрийский консул. 

Старый меломан, сосед по креслу, подошел к Кертнеру с партитурой в руке, 
раскрыл ноты на загнутой странице и сказал тоном заговорщика: 

- Теперь все дело за графом. 

- Вы имеете в виду предсмертную арию Ричарда Варвика?