- Службой-то довольны, вашбр... виноват, господин полковник, - ответил 
Прокофьев. 

Высокомерная, снисходительная улыбка на лице Дорогана словно говорила: понимаю, 
трудно переключиться с "благородия" на "господина". 

После непродолжительной паузы Прокофьев выпалил: 

- Да вот только солдаты жалуются на войну. Все спрашивают, когда она кончится. 
Устали очень. Да и из дому вести плохие идут - голодают семьи... 

Лицо Дорогана посуровело. 

- Передайте, господин унтер-офицер, солдатам, чтобы они не беспокоились. 
Временное правительство примет все меры, чтобы улучшить положение их близких. А 
воевать, братец, нам нужно до победного конца, иначе наши союзники обидятся. 

Прокофьев молчал, солдаты переглядывались между собой, улыбаясь в усы, и тоже 
молчали. 

Командир эскадрона Козлов, сопровождавший Дорогана, предложил ему пойти на 
командный пункт, и они вышли из блиндажа. 

- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - сказал Кулешов, махнув рукой в сторону 
ушедших офицеров. - Воюй до победного конца. А где он, этот конец? В могиле?.. 

В этот день многие солдаты писали письма домой. Каждый сообщал семье, что, 
видимо, вернется не скоро. Что царь, что Керенский - одна шатия, и направление 
у них одно: сиди, солдат, в окопах, пока не сгниешь... 

Вечером после дежурства зашел к нам в землянку связист Смолин и рассказал о 
подслушанном разговоре между полковником Дороганом и ротмистром Козловым: 

- Дороган приказал командиру эскадрона брать на заметку пораженцев и 
изолировать их, а наиболее активных направлять в штаб полка. 

Это сообщение Смолина обеспокоило солдат и в то же время еще более укрепило их 
решимость отстаивать свои права, бороться за прекращение войны. 

В апреле в нашем полку и его подразделениях были созданы солдатские комитеты. В 
полковой комитет входили по одному выборному от эскадрона, команды и пять 
офицеров полка: тридцать выборных от четырех тысяч солдат и пять представителей 
от двадцати офицеров. 

В президиум комитета были выбраны в основном офицеры, как наиболее грамотные и 
образованные. Но оказалось, что настроены они были отнюдь не революционно. 
Офицеры первым долгом осудили пораженчество, занялись выявлением 
"неблагонадежных" солдат, развернули агитацию за продолжение войны до победного 
конца. Их довод на первый взгляд звучал убедительно: "Заставим немцев подписать 
мир, а тогда айда по домам!" 

Такая деятельность офицеров привела к тому, что на некоторых общих собраниях 
голосовали за резолюции, призывавшие к наступлению на фронте. 

Но все же и мы кое-чего добились. На одном из собраний постановили послать в 
столицу делегацию, которая все выяснит и по возвращении доложит о том, что 
происходит в тылу и какого направления нам, фронтовикам, держаться в дальнейшем.
 

Делегацию избрали в составе четырех человек: от офицеров подполковника князя 
Абхазия и ротмистра Гутьева, от солдат - Давыдова и меня. Нам с Давыдовым 
солдаты дали наказ ясный: узнать, когда будет заключен мир, скоро ли передадут 
землю крестьянам, и потребовать, чтобы при дележе земли не забыли о тех, кто 
сидит в окопах. 

У делегатов-офицеров были, конечно, свои планы. Накануне нашего отъезда меня и 
Давыдова вызвал к себе князь Абхазии. Говорил он с нами мягко, отеческим тоном. 
Но слова его нам не понравились. Он заявил, что по приезде в Питер мы все 
четверо первым делом пойдем к военному министру Временного правительства 
Гучкову и заверим его, что личный состав 5-го Каргопольского драгунского полка 
исполнен решимости продолжать войну до победного конца, что состояние духа у 
каргопольцев боевое. 

Мы перечить не стали, а когда вышли от князя, Давыдов усмехнулся: 

- Боевое-то оно боевое, только в другую сторону. 

В общем, мы договорились в пустые пререкания с офицерами не вступать, а 
действовать по старому фронтовому правилу - осмотрительно, сообразуясь с