с ним работают и другие люди: радисты, шифровальщики, курьеры, хозяева 
конспиративных квартир, и малейшая ошибка любого из них может привести к 
провалу всей организации. Опытные радисты, такие, как тот же Клаузен или 
Венцель в Швейцарии, который имел много о чем говорящий псевдоним «Профессор», 
ценились на вес золота, иной раз дороже резидентов (к Зорге это, правда, не 
относится).

Итак, в токийской резидентуре хозяевами явочных квартир были Бранко Вукелич и 
Гюнтер Штайн. Потом Штайн уехал в Китай, и осталась лишь квартира Бранко, из 
которой до 1941 года велись передачи в Москву. Штайн был, кроме того, еще и 
курьером. Курьером была и Анна Клаузен, которая в течение пяти лет восемнадцать 
раз ездила из Токио в Шанхай. Эта работа, как и работа радиста, пожалуй, 
наиболее опасная из всех разведывательных профессий.

Вернемся ненадолго в Китай. В 1931 году Макс, некоторое время проработавший в 
Кантоне, приехал в Шанхай. Анна должна была срочно доставить туда его рацию. 
Взять ее с собой Макс не мог, поскольку у него было много другого груза, а 
кроме того, мужчин проверяли гораздо более строго, чем женщин. Передатчики в то 
время были довольно громоздкими. И вот. Анна разобрала его, купила фарфоровой 
посуды, тщательно переложила ее соломой, и, вперемешку с деталями, упаковала в 
ящик, на дне которого лежала сама рация. Ящик заколотили гвоздями и обернули 
стальной лентой. И с этим грузом она села на английский пароход.

«Незадолго до прибытия в Шанхай появилась группа английских таможенников, – 
много лет спустя рассказывала Анна. – Они приступили к контролю, которого я так 
опасалась. Теперь все зависело от крепких нервов. Старший группы, симпатичный 
британский офицер примерно одних со мной лет спросил, что находится в ящике. 
Одновременно два матроса за его спиной набросились на мой багаж, в мгновение 
ока сорвали стальную ленту и собирались уже вскрыть ломиками крышку. Надо было 
срочно что-то предпринимать, но что? И тут я в самый последний момент вспомнила,
 что англичане неравнодушны к столовым сервизам. Поэтому мой ответ звучал так: 
„Сэр, в ящике находится мой сервиз, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ничего из 
посуды не повредили. Вы же понимаете: если что-нибудь разобьется, этот подарок 
потеряет для меня всякую ценность!“

По всей видимости, аргумент убедил офицера, ибо он тут же рявкнул на матросов: 
„Осторожнее! Осторожнее!“ В этот момент из-под соломы показались лежащие сверху 
тарелки. Офицер перевел испытующий взгляд с моего лица на ящик, потом снова 
взглянул на меня. Я совершенно непринужденно улыбалась, хотя мне было совсем не 
до улыбок: я же знала, что совсем неглубоко под тарелками лежат первые 
радиолампы. Мое сердце перестало биться. Но офицер приказал: „В порядке! Все 
снова тщательно упаковать, ящик заколотить. И чтоб ничего не было разбито!“

Он тиснул штемпель на таможенную декларацию и произнес, обращаясь ко мне, чуть 
ли не извиняющимся тоном: „Мадам, я знаю, как женщины берегут хорошую посуду. 
Знаю по своей матери!“ Затем он протянул мне на прощание руку…»

Другой случай был куда драматичнее. Это уже 1938 год, самый разгар 
японо-китайской войны. Анна едет из Токио в Шанхай с курьерским заданием. Самые 
важные сообщения она выучивает наизусть – это около десяти страниц на машинке. 
А, кроме того, она везет фотокопии документов – около тысячи страниц. Это был 
самый пик «фотографической» активности Зорге. Бранко переснял их – получилось 
тридцать узкоформатных фотопленок, около метра длиной каждая. Анна прибинтовала 
туго скрученные пленки к телу.

«В то время поездки в Шанхай, к ходе которых использовались, фактически, 
транспортные коммуникации военного снабжения, чрезвычайно сильно ограничивались.
 И каждый, кому удавалось получить билет на пароход, мог в любую минуту 
подвергнуться проверке. К тому же кругом было полно японских военных. В этих 
условиях в течение всей поездки я не могла позволить себе даже ослабить повязки 
на моем теле: нельзя было вызвать ни малейших подозрений ни у кого – даже у 
англичанки из моей каюты. Неприятные ощущения от сдавливающих тело повязок 
становились со временем все сильнее. Бедра распухли, при каждом шаге я готова 
была кричать от боли.

После нескольких дней этого путешествия, наполненных тревогой и страданиями, 
когда до Шанхая оставалось уже совсем немного, из судовых громкоговорителей 
вдруг прогремело сообщение, сделанное поочередно на нескольких языках: „Всех 
пассажиров просят пройти в зеленый салон!“ Наш багаж японские таможенники 
незадолго до этого уже тщательно проверили прямо в каютах. Можно было, однако, 
не сомневаться, что в случае возникновения подозрений проверка проводилась 
повторно в отсутствие пассажира.

Пленки по-прежнему были со мной. Пришлось идти с ними на проверку. Вскоре в 
салоне собралось около двухсот пассажиров, и все двери его закрыли. Я 
чувствовала себя как мышь, угодившая в мышеловку. Удары сердца гулко отдавались 
в висках. Но именно сейчас важно было сохранить хладнокровие. Одна из дверей 
открылась, за ней виднелся проход, ведущий к леерному ограждению. Перед ней, 
образовав живой коридор, встали двенадцать полицейских – шесть мужчин и шесть 
женщин. Еще никогда мне не приходилось видеть такого унизительного досмотра.