БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ 

Из уездного города Никольска Иван Конев попал не на фронт, а в запасной полк в 
Моршанск. 

Здесь новобранец показал себя грамотным и дисциплинированным. Ему не пришлось, 
как бывало с иными рекрутами, засовывать в голенища сапог сено и солому, чтобы 
отличить правую ногу от левой. Но он никак не мог свыкнуться с самодурством 
ефрейтора. Не сразу усвоил, что ефрейтор, например, может заставить тебя 
чистить сапоги, и тяжело переживал, еле сдержался, когда рядом с ним ефрейтор 
влепил его однодеревенцу в ухо. 

После месяца обучения полк выстроили на плацу. Пришли офицеры. Вызывали солдат, 
расспрашивали, выясняли способности, грамотность и, взвесив всё, направляли в 
тот или иной род войск. 

Ивана Конева, хотя и был он в полку чуть ли не самым младшим по возрасту, 
определили в артиллерию и послали на учебу в тяжелую артиллерийскую бригаду, 
стоявшую в Москве на Ходынском поле. 

Военное дело, несмотря на тяжкие условия быта армии тех дней, увлекло 
крестьянского парня. Иван готовился стать разведчиком-наблюдателем. Он приучал 
себя быстро составлять данные для стрельбы батареи. Тут уже приходилось 
прибегать к геометрии и тригонометрии, а поскольку в школе он постиг лишь 
начала этих наук, то теперь усердно сидел за учебниками, иногда и за счет сна. 
Учеба от восхода до заката. Тяжелая. Изнурительная. Но интересовавшая 
новобранца. 

Февральская революция застала солдата-фейерверкера Ивана Конева в Москве. Он 
принял активное участие в освобождении арестованных за антивоенные выступления 
солдат бригады. С волнением слушал выступления большевиков. Разоружал жандармов.
 

Именно в эти дни стало по-настоящему проясняться его сознание. С волнением 
читал он в газетах про новые и новые неудачи русской армии. 

Видел бесконечные тоскливые очереди у продовольственных лавок. И как у всех 
солдат той поры, назревало в нем и искало действенного выхода глухое 
недовольство окружающим. 

Он видел: Февральская революция сменила власть. Офицеры прикрепили к шинелям 
красные бантики. Но все остается по-прежнему: и очереди у лавок, и тяжелые 
вести с фронтов о новых поражениях, и вопли газет о том, что надо спасать 
"единую, неделимую", и то, что прежние хозяева страны из своих кабинетов, 
контор, помещичьих домов продолжают командовать этой "единой и неделимой" и 
разворовывать ее. 

В дивизионе тяжелых орудий, где служил Иван Конев, был писарь худой, бледный 
человек, избавленный по болезни от строевой службы. Он называл себя большевиком.
 Газеты, попадавшие в дивизион, обычно быстро шли на цигарки. Но та, что 
приносил этот писарь, газета "Правда", долго ходила по рукам. 

Иван Конев в те дни еще не очень разбирался в сложных переплетениях 
политической борьбы. Сначала просто по-человечески привязался к этому писарю, 
как-то ухитрявшемуся находить прямой и точный ответ на любой вопрос молодого 
любопытного фейерверкера. А правда "Правды" становилась правдой и самого Ивана 
Конева. Он читал иные статьи вслух своим малограмотным, а то и вовсе 
неграмотным товарищам. Твердо усвоил большевистский лозунг: "Фабрики - рабочим, 
земля - крестьянам, власть трудящимся". Он верил в справедливость этого, 
сердцем принимал правду маленькой, нечетко отпечатанной газеты. 

В те дни Временное правительство по требованию союзников спешно готовило 
наступление на Юго-Западном фронте. Дивизион, в котором служил Иван Конев, был 
снабжен английским обмундированием и снаряжением, оснащен английскими орудиями. 
Его погрузили в эшелоны и направили в Тернополь. 

И в этот следовавший на фронт эшелон садился уже не просто крестьянский парень 
из вологодской глуши, не просто солдат-фейерверкер, а убежденный молодой 
большевик, хотя и не оформивший еще своей принадлежности к партии. Он умел уже 
не только угадывать сердцем, но и сознательно отыскивать истину в кипучей 
путанице политических событий. 

- Тогда и произошло мое боевое политическое крещение, навеки связавшее меня с 
партией Ленина, - обобщает Иван Степанович воспоминания о далеких днях своей 
юности. 

...Он сидит в дачном плетеном кресле. Перед ним недопитый стакан чаю. За 
оградкой веранды буйствует яркая саксонская весна. Сирень самых диковинных 
расцветок тянет из палисадника свои ветки, а мне вспоминается вьюжный декабрь 
1941 года, тесная изба, раскаленная труба печки, первая наша встреча.