человеке, так умело руководившем огромной массой войск. Всего 44 года! И такой 
опыт!.. 

- Красивая штука - огонь, - раздался у меня за спиной голос Конева. Недаром ему 
в древности поклонялись. Я в первую мировую войну фейерверкером служил в 
орудийном расчете. Не было у нас больше радости, чем погреться у костра... 
Максим Горький, говорят, костры жечь любил. Это верно? Даже в пепельницах 
зажигал. Так? 

Командующий присел на корточки, стал железным прутом шуровать в печи уголь. 
Лицо его как бы размягчилось, голубые глаза смотрели задумчиво. Вот тут-то я и 
решил изложить ему только что пришедшую в голову идею. 

- В связи с освобождением Калинина мне захотелось написать очерк о вас. 
Поможете? 

Командующий резко встал. Лицо снова стало твердым. 

- Чепуха. Великие подвиги, о которых надо писать, совершают люди, сами идущие в 
атаку. А вы - очерк о Коневе! Кому он, этот очерк, сейчас нужен? О генералах, 
товарищ батальонный комиссар, уместно будет писать после войны, когда Красная 
Армия Берлин возьмет. Не раньше. - Посмотрел на карту Европы, висевшую на стене.
 - А Берлин, вон он еще где. До Берлина нам с вами далековато. 

- Ну, а после того, как... возьмем Берлин? 

- Тогда пожалуйста, - скупо улыбнулся командующий. - Тогда и беритесь за нашего 
брата. Тогда я к вашим услугам, если, конечно, к той поре мы с вами живы 
останемся. 

И вот теперь в Праге вспомнился мне этот давний разговор. Тут, в столице 
Чехословакии, Конев красиво дописал страницы Своей богатой боевой биографии. Не 
пришло ли время напомнить ему данное им когда-то обещание? 

ДЕТСТВО МАРШАЛА 

Штаб маршала Конева в финале войны и в первые послевоенные дни находился в 
Южной Саксонии, в каком-то замке, вписанном в яркую весеннюю зелень старого 
парка. Отделы штаба разместились в комнатах, обитых старинным шелком, и офицеры 
работали, сидя на золоченых стульях с гнутыми ножками. Сам командующий со 
свойственной ему солдатской неприхотливостью обосновался в маленьком домике 
садовника, где ничего помпезного, конечно, не было. 

Тут я и застал его на веранде. За чаем. В первый раз за годы знакомства увидел 
я нашего командующего в домашней одежде, в тапочках. И, удивленный его новым 
обликом, по-видимому, не сумел этого скрыть. 

- Что, непохож на себя? - усмехнулся он. - Да, и наш брат не всегда на все 
пуговицы застегивается. Садитесь, попьем чайку. Самое российское занятие. В 
детстве бывала самая большая радость в семье, когда на столе поет самовар. Я 
ведь и сейчас самовар люблю. Только вот затерялся где-то мой при переездах. Вам 
как, покрепче? С сахаром? 

Я напомнил о его обещании. Конев снова усмехнулся: 

- А вы памятливы. Ну что ж, как в народе говорят: не дал слова крепись, дал - 
держись. От своего обещания не отступают. 

- Тем более, что теперь рассказать вашу биографию нужно уже и из политических 
соображений, - сказал я, вспоминая о вчерашней пресс-конференции. - А то вон 
какие вопросы задавали вам иностранные корреспонденты в Праге. 

- И это верно. Смешные, однако, и не простые вопросы. Уж очень им всем не 
хочется признавать, что хваленых немецких генералов опрокинули и разбили в 
войне рабочие и крестьяне... Бумага у вас есть? Сегодня я себе выходной сделал. 
Первый выходной с начала войны. 

И тем же твердым голосом, каким четыре с половиной года назад диктовал свою 
статью в занесенной снегом избушке, он начал: 

- "Родился я в деревне Лодейно* на Вологодчине 28 декабря 1897 года в семье 
крестьянина-бедняка. Деревня наша была большая, лежала на большаке, ведущем из 
Котельнича в город Великий Устюг. По этому большаку непрерывно в оба конца, в 
особенности зимой, ходили длинные обозы с хлебом в глубь страны и с водкой для 
всех казенок в обратную сторону. Вот этот оживленный тракт в значительной 
степени и определял жизнь нашей деревни..." 

_______________ 

* Ныне Подосиновского района, Кировской области.