восстановлению машину взяли на крюк, место за рычагами занял один из сержантов. 
Саперы проверили дорогу. Мы выбрались из проклятой колеи и запустились опять по 
бездорожью. Это была моя последняя операция в Афганистане. 

10 июля полк трогательно и тепло простился со своими "академиками". В разные 
академии уезжало нас много - одиннадцать человек. 

Вечером было застолье. Все шло хорошо. На огонек к нам забрел старшина саперной 
роты, глубокоуважаемый всеми в полку старший прапорщик лет сорока пяти. Это был,
 как говорят, и швец и жнец и на дуде игрец. Он знал и умел все и вся. При всем 
том, как всякий нормальный русский Левша, грешил поклонением зеленому змию, а 
тут такой случай - старшина зашел уже будучи порядочно "ужаленным". 

Его тепло и сердечно приветствовали, посадили за стол. Налили полкружки спирта, 
полкружки воды. Кому-то в последний момент пришла мысль подшутить: старшине 
дали сначала воду, а потом спирт. 

Расчет был на то, что находящийся в подпитии старший прапорщик не разберется, 
запив воду спиртом, задохнется и... ха-ха-ха... 

Он степенно выпил воду, отер усы и столь же степенно, не дрогнув ни одной 
жилкой, запил спиртом. Вежливо потыкал вилкой во что-то там... Обвел нас 
спокойным, презрительным взглядом. Старшина продемонстрировал нам свое явное 
моральное превосходство. "Ха-ха-ха" не получилось. Мы все почувствовали себя 
скотами. Спасибо, хватило ума в самой теплой, задушевной, искренней форме 
принести свои извинения. Дед смилостивился: "Ладно, прощаю, что с вас возьмешь, 
молодо - зелено!" 

Назавтра самолет взял курс на Фергану. Последний раз мелькнула под крылом 
паутина дувалов, тесно сбежавшиеся в кучу дома кишлаков, построенных по 
принципу: мой дом - моя крепость и мой кишлак - тоже моя крепость. Все это 
сделалось сначала маленьким, потом вообще исчезло. Под крылом самолета поплыли 
горы, горы, горы... 

Мы тесно сидели в гермокабине и теоретически должны были радоваться, но радости 
почему-то не было. Лица у всех были мрачны, самоуглубленны. Каждый думал о 
своем. Все попытки завязать разговор висли в воздухе. Так он и запомнился, этот 
перелет - необъяснимой тягостной тоской, непонятной неудовлетворенностью, 
выражением лиц, таких же сухих и суровых, как проплывающие под нами горы. 

В Фергане мы с неделю еще рассчитывались с полком. Ни писем, ни телеграмм я 
домой не писал - смысла не видел: вот-вот прилечу. А зря, как выяснилось чуть 
позже. Афганистан еще раз напомнил о себе неожиданно и жестоко. О чем думал 
полковой писарь, печатая приказ, - Бог весть! Я не думаю, что в его действиях 
был какой-то злой умысел. Короче, как бы там ни было, но в приказе вместо 
"убывшего командира батальона майора А. И. Лебедя" оказалась фраза "вместо 
погибшего" и далее по тексту. Командир полка, по-видимому, подмахнул приказ не 
глядя. Услужливый, когда не надо, "солдатский телеграф" неведомыми путями, но 
очень быстро донес эту фразу до далекой Рязани. 

Услужливый дурак опасней врага - это давно известно. 

Нашелся такой и в Рязанском училище, довел это известие до моей жены. Она не 
поверила. У нее на руках были дети: десяти, восьми и трех лет, и она не могла в 
такое поверить. Деньги по аттестату, высланному мною в первый же день прибытия 
в Баграм в ноябре, она начала получать только в марте следующего года. Мне 
писала, что все хорошо, денег хватает, все сыты, а сама жила на 60 рублей - 
ставку копировщицы. И теперь она внутренне сжалась и стала ждать официального 
сообщения. 

Мой бывший командир батальона полковник Владимир Иванович Степанов, человек 
прекрасных душевных качеств, которому тоже была известна эта информация, ходил 
кругами в растерянности: с одной стороны, убит (не где-нибудь, в приказе 
написано!) и надо подойти, помочь, сообщить; с другой стороны, приветливая, 
улыбчивая женщина гуляет с детьми, ходит в магазин - и как нанести такой удар?..
 И тут вместо официального сообщения явился я: живой, здоровый, слегка 
возбужденный проводами и предстоящими перспективами. Явился, чтобы застать свою 
жену поседевшей в тридцать лет. Дорогого она стоит, скорлупа неистовой веры в 
хорошее, маска мнимой беспечности и безмятежности. Как радовался Владимир 
Иванович! Я даже не берусь сказать, кто за кого больше был рад: он за меня, что 
я жив, или я за него, что он почти три недели проносил в себе этот тягостный 
булыжник и не обрушил его на мать троих детей. Ему она могла бы и поверить... 

Авторитетный он человек, Владимир Иванович! Как бы там ни было, я вернулся. 
Несколько позднее выяснилось: не вернулись почти четырнадцать тысяч. Но 
вернулся я другим человеком. И те, кому суждено было вернуться, тоже пришли 
другими. Не может бесследно пройти калейдоскопический переход: от мира к войне 
и обратно. Так уж устроен человек. Переход, измеряемый двумя часами полета. 
Нормальное человеческое состояние - мир: улыбающиеся женщины, смеющиеся дети, 
торгующие магазины, никуда не спешащие, ничего не боящиеся мужчины. Два часа -