|
чил войну так, как ее начал, - в дозоре.
После всплеска радости, вызванного донесшейся до морских глубин вестью
о Победе, слишком рано наступили будни. Страна еще ликовала; те моряки,
которым посчастливилось дойти до крупнейших германских портов, а с
переброшенными на Шпрее кораблями Днепровской флотилии - до самого
Берлина, ощутили это победное ликование особенно ярко. На их глазах
догорал рейхстаг, очищались от фашистской нечисти подземные бункеры,
рушился "тысячелетний рейх", шли на восток колонны освобожденных пленников
и узников концлагерей, закладывались еще неясные основы будущей Германии и
новых отношений между европейскими народами. Увидеть это своими глазами
Александру Ивановичу не пришлось, хотя по складу характера, по живости
заложенного еще в раннем детстве интереса к жизни других народов ему это
было необходимо. Страстно хотелось какого-то праздника, который
вознаградил бы его и весь экипаж за годы лишений, позволил бы хоть на
время освободиться от ставшего уже привычным физического и нервного
напряжения. "Завидую вам", - сказал мне Александр Иванович, когда в одну
из наших встреч я поделился с ним своими впечатлениями о Берлине мая сорок
пятого года. Это он, столько сделавший для разгрома врага, мне - рядовому
газетному корреспонденту.
Будничным по сравнению с предыдущим походом было и возвращение на базу.
Отчет командира был принят сдержанно. Вероятно, к нему не было серьезных
претензий, но такова уж судьба человека, недавно имевшего громкий успех:
от него ждут еще большего. Первая неудача рассматривается как неуспех, а
предшествовавший ей успех всего лишь как удача. Какую оценку действиям
командира дал контр-адмирал, я не знаю, - вероятно, неплохую, - достоверно
известно мне только одно: награды за этот поход получили лишь двое из
участников, самый старший и самый младший. Контр-адмирал был награжден
орденом Нахимова, а юнга Золотарев - Нахимовской медалью.
О том, каким образом на лодке появился Миша Золотарев, стоит рассказать
хотя бы потому, что в этой истории ярко отразились некоторые черты
характера Маринеско. На подводных лодках юнги вообще по штату не положены.
Приключения юного Миши могли бы послужить материалом для большого очерка,
но моя задача в другом, поэтому ограничусь сокращенной записью беседы с
приехавшим на встречу ветеранов "С-13" инженером из города Норильска
Михаилом Геннадиевичем Золотаревым:
"Война застала нашу семью на старой польской границе. Отец ушел
добровольцем на фронт, а мать со мной и трехлетним братом перебралась в
Ленинград, где нас захватила блокада. В декабре мать слегла, и я стал
главой семьи. Весной матери стало совсем плохо, и ее увезли в больницу. В
день своего рождения (мне исполнилось одиннадцать лет) я пошел ее
навестить, но в палате уже не нашел. Пустили в морг - ищи. Три часа искал
и нашел. Вынесли меня оттуда без сознания. Брата взяли в детсад, а мне
повезло, встретил на набережной моряка, он привел меня к себе домой,
накормил и отвел в порт на торговое судно. Но я всей душой стремился на
военный корабль и добился своего: меня взяли юнгой на катер-охотник. На
катере я делал самую грязную работу, а в свободное время учился
сигнальному делу. С катерниками дошел до Финляндии. В Ханко впервые увидел
вблизи подводные лодки - и влюбился. Набрался храбрости и пошел к
Маринеско, о нем уже тогда шла слава как о замечательном командире. На мне
была доходившая мне до колен канадка, а башмаки сорок второго размера.
Узнав о моем желании служить на подводной лодке, Александр Иванович
посмеялся: "А ты что-нибудь умеешь?" - "Сигналить умею". Это все решило.
Командир отдал меня под начало к сигнальщику Виноградову. Он меня многому
научил, но по характеру оказался слишком мягок, и я разболтался. Командир
это заметил и передал меня в подчинение радисту Сергею Николаевичу
Булаевскому, тот был построже и, бывало, сажал меня на два часа в
подводный гальюн, вроде как в карцер.
В январском походе я не был, не взяли, а в последний поход я увязался
тайком: спрятался в этот самый гальюн и вылез оттуда, когда лодка была уже
в море. Ну конечно, кое-кто из команды знал, без этого бы ничего не вышло.
Александр Иванович сперва очень рассердился, а потом простил - за
отчаянность. Он "отчаянных" любил. Адмирал тоже не возражал.
В походе Александр Иванович относился ко мне с трогательной заботой.
Давал поглядеть в перископ, разрешал даже подняться на мостик. В боевом
походе на мостике не должно быть лишних людей, но я брался тащить наверх
бурдюк из-под дистиллированной воды, служивший нам в подводном положении
"парашей". Весил этот бурдюк килограммов до тридцати, и Виноградов по
доброте душевной мне иногда помогал.
Глядя на командира и дружный экипаж корабля, я не испытывал страха,
хотя поход был тяжелый, много раз я слышал скрежет минрепа, скользившего
по корпусу лодки, знал, что вражеские подлодки стреляли в нас торпедами. В
моменты смертельной опасности все видели хладнокровие и железную выдержку
Александра Ивановича, а в более спокойное время - его человечность и
внимание к людям. Александр Иванович остался для меня примером на всю
жизнь, и если я не свихнулся и, несмотря на многие препятствия, чего-то
достиг, то этим я больше всего обязан Александру Ивановичу, научившему
меня не отступать перед трудностями".
Таким на десятилетия запечатлелся в памяти четырнадцатилетнего юнги
командир "С-13". А между тем оставалось меньше года до того дня, когда
капитан 3-го ранга Маринеско будет снижен в звании до старшего лейтенанта
и от
|
|