ое время, ничьи двери перед ним не закрылись. У Владимира Алексеевича
Иванова  и  его  жены  Людмилы  Степановны  семья  Маринеско   по-прежнему
встречала теплый прием.
   Как переносил Александр Иванович мучительное для него изгнание?  Молча.
Насколько мне известно, он не ходил по инстанциям и  не  писал  заявлений.
Раньше ему не хватало свободного времени. Теперь его стало слишком  много.
Он продолжал встречаться с немногими  друзьями,  полный  благодарности  за
поддержку, старался помочь им  в  быту,  потратил  несколько  дней,  чтобы
разыскать хороший и недорогой  радиоприемник  для  Ивановых,  но  о  своих
переживаниях говорить не хотел, на расспросы отвечал  коротко:  "Произошла
ошибка. Разберутся". В этом сказалась свойственная ему деликатность  -  не
хотел нагружать  друзей  своей  бедой,  не  хотел  заставлять  их  открыто
выражать свое отношение к событиям, в которых недостаточно разбирался сам.
И он замкнулся.  При  этом  не  стал  угрюмее  или  резче:  наоборот,  все
встречавшиеся с ним в  то  время  отмечают,  что  он  стал  как-то  мягче,
задумчивее. Старался себя занять, иногда просто бродил по городу, избегая,
впрочем, пристаней. Кронштадт стал  для  него  закрытым  городом,  и  хотя
Александр Иванович знал, что большинство подводников  своего  отношения  к
нему не изменили, не хотел  случайных  встреч.  Было  тяжело  отвечать  на
вопросы, если же товарищи после первых приветствий  тактично  замолкали  -
оставался  неприятный  осадок.  И  Маринеско  как  бы  отступил  в   глубь
Ленинграда, в его южную, материковую сторону, столь  отличную  от  ставшей
уже привычной приморской, островной, северо-западной части, где в  хорошую
погоду пахнет морем, а над водой с криками носятся чайки.
   Теперь он жил с семьей в рабочем районе, на проспекте Стачек. Строил ли
он какие-нибудь планы? Любые, кроме возвращения в Одессу. Это  значило  бы
признать поражение.  Можно  только  догадываться,  какие  душевные  штормы
таились  за  внешней  непроницаемостью  безработного  штурмана.  Подумывал
поступить на завод, но боялся очередного  отказа.  В  начале  шестидесятых
годов мы с Александром Ивановичем говорили о многом вполне откровенно,  но
этого периода он почти  не  касался.  По  сравнению  с  постигшими  его  в
дальнейшем жизненными испытаниями несколько недель  вынужденного  безделья
остались в его памяти только как нелепый эпизод, и, мне кажется, он сам не
понимал, какой незаживающий рубец они оставили в его  душе.  Пройти  через
строжайший отбор, по доброй воле переломить себя, изменить весь ход  своей
жизни, предаться всей душой своему новому призванию - и  быть  выброшенным
без объяснений, как кусок шлака.  Такое  даром  не  проходит.  К  счастью,
продолжалось это изматывающее душу состояние, в котором  смешались  обида,
горькое  ощущение  своей  ненужности  и  тревога  за  семью,  сравнительно
недолго.
   Так же неожиданно, как приказ о демобилизации,  пришел  приказ  явиться
для дальнейшего прохождения службы. Что произошло? Когда я в  послевоенные
годы задал этот вопрос Александру Ивановичу, он засмеялся и предложил  мне
спросить  что-нибудь  полегче.  Вероятно,  кто-то,   обладающий   властью,
перелистал  личное  дело  Маринеско,  увидел  хорошие  аттестации,   затем
проглядел подчеркнутые красным карандашом строчки  автобиографии  и  пожал
плечами. И через несколько  дней,  одетый  в  морскую  форму,  с  золотыми
нашивками на рукавах, слушатель Маринеско вновь появился на базе  Учебного
отряда.
   Мне рассказывал Сергей Сергеевич Могилевский - в войну боевой  командир
корабля, а в ту пору преподаватель  высших  курсов,  -  с  каким  упоением
принялся курсант Маринеско наверстывать упущенное: "Я руководил  занятиями
на приборе торпедной стрельбы. Александр Иванович стрелял отлично, но  ему
все было мало. Когда курсанты разошлись и  кабинет  опустел,  он  задержал
меня и попросил дать ему еще одну задачу, какой-то вариант. Отказать я  не
мог".
   Можно считать, что  командиру  6-й  категории  Маринеско,  в  общем-то,
повезло. Потрясение его не разрушило, не пошатнуло его веры в  людей,  его
нарождавшейся и только начинавшей крепнуть  любви  к  военному  флоту.  Но
даром не прошло. Именно в это время Александр  Иванович  начал  помаленьку
выпивать.
   Начал - в точном смысле слова. Нет, не запил. И если кто-то понял  меня
так, что до той поры Маринеско "пил, как все люди", а  тут  стал  выпивать
крепко, то  он  ошибается.  Раньше  Маринеско  не  пил  вовсе.  Увлеченный
спортом, всегда чем-то очень занятый, он не прикасался  к  водке.  Даже  к
молодому вину, которое в солнечной Одессе и за алкоголь не считается,  был
равнодушен. В ассортимент  юношеских  представлений  о  настоящем  морском
волке почти неизбежно  входит  умение  за  один  присест  осушить  бутылку
доброго ямайского рома. Саше Маринеско все это было чуждо.
   Вынужденное безделье и горькие думы  оказались  подходящей  почвой  для
первого знакомства с крепкими напитками. Выпивал Александр Иванович  в  то
время умеренно. Без всяких эксцессов. Притом совсем не так,  как  заливают
горе. Не  мрачнел,  не  изливал  душу  случайным  собеседникам.  Наоборот,
старался веселить компанию, пел песни, русские, украинские, пел хорошо,  с
чувством, но без надрыва. Не растравлял себя, а хотел отвлечься.
   Стало уже почти аксиомой, что пьют люди  от  бездуховности,  отсутствия
общественных интересов, от пустоты. Вероятно, в  большинстве  случаев  это
действительно так. Но всегда ли? Нередко  пьют  люди  с  богатой  духовной
жизнью, люди одаренные, творческие, одержимые самыми благородными  идеями.
Пьют люди, поставленные в  экстремальные  условия.  Если  б  в  осажденном
Лени