граде,  жена  Нина,  дочь  Лора.  Человек,  о  похождениях   которого
впоследствии столько судачили, был преданным мужем  и  ласковым  отцом.  А
видеться с ними приходилось урывками.
   Легче всего изобразить противоречия, обуревавшие в то  время  слушателя
спецкурсов Маринеско, как столкновение еще не утраченных "нравов  одесской
вольницы" с  разумной  воинской  дисциплиной.  Но  это  было  бы  ошибкой.
Командир 6-й категории Маринеско никогда, даже в  ранней  юности,  не  был
противником  дисциплины.  Мореплавание  вообще  дисциплинирует,  и   любой
настоящий моряк - а Маринеско к тому времени был уже настоящим  моряком  -
прекрасно знает, что торговое судно, так же как военный корабль, не терпит
анархии. Уходя в плавание, торговый моряк надолго расстается с семьей, и в
этом смысле его быт мало чем отличается от быта военного моряка.  Все  это
Маринеско не только знал,  но  умел  подчиняться  и  требовать;  за  время
обучения на курсах - ни одного  дисциплинарного  взыскания.  Угнетало  его
другое. Возвратившись из плавания  и  ступивши  ногой  на  твердую  землю,
торговый моряк обретает свободу. Он уже  не  подчинен  своему  капитану  и
волен в своих поступках. В своем  неприятии  казарменного  быта  Александр
Иванович был не одинок. Среди его товарищей по курсу были люди,  не  менее
остро  переживавшие  изменение  привычных   мерок.   Будь   они   обычными
призывниками,  им  было  бы  проще  освоиться,  но,   несмотря   на   свою
относительную молодость, они уже хлебнули другой жизни,  ничуть  не  более
легкой и даже более ответственной, но другой. Дипломированные штурманы,  в
недалекой  перспективе  капитаны  черноморских  судов,  здесь  они   вновь
превращались в курсантов Многое пришлось постигать с азов.
   Через четверть века Александр Иванович записывает в тетрадку: "Учеба на
курсах первое время шла у нас плохо. Военная служба многих не  устраивала,
больше всего не любили мы строевые занятия  и  всякое,  даже  на  короткое
расстояние, передвижение строем. Многие у нас стали нарочно плохо  учиться
в надежде, что их отчислят. Неизвестно, чем кончилась бы эта  "итальянская
забастовка", если  б  не  влияние  преподавателя  астрономии  и  навигации
Малинина. Малинин, в прошлом флагманский штурман флота, был  культурнейшим
моряком и вызывал у нас, молодых, чувство глубокого уважения.  Летом  1934
года он руководил практическими  занятиями  курса  на  Каспийском  море  и
прекрасно разобрался в психологии подопечных.  Когда  кто-то  притворялся,
что не знает предмета,  Малинин  мгновенно  его  разоблачал,  в  людях  он
разбирался не хуже, чем в астрономии. А под конец  практики,  собрав  всех
для беседы, в безупречно вежливой форме, но очень твердо предупредил: если
кто-нибудь рассчитывает, что его отчислят по неуспеваемости и он  вернется
на торговый флот, то это заблуждение. Скорее всего этих  товарищей  пошлют
отбывать воинскую повинность рядовыми матросами на малые корабли".
   Здесь не обойтись без некоторых уточнений.
   Александр Иванович точен, говоря, что  поначалу  учеба  на  курсах  шла
плохо. Но сам-то он учился хорошо,  об  этом  свидетельствует  приведенный
выше отзыв Г.И.Щедрина. Уж, во всяком случае, неучем он не притворялся,  и
если по  окончании  практики  на  Каспии  курсант  Маринеско  с  удвоенной
энергией принялся за  военные  науки,  то  не  потому,  что  в  деликатном
предупреждении Малинина была закапсулирована угроза. Угрозы  на  Маринеско
не действовали, он становился упрям. Мог и вспыхнуть: "Отчисляйте! Отслужу
что положено и вернусь в Одессу". Значит, дело было не  в  угрозе.  Просто
ему было противно делать что-нибудь плохо. Да и другие после Каспия начали
заниматься всерьез.
   Маринеско попал в самую сильную группу и окончил курсы досрочно.
   Военная  служба  ему  по-прежнему  не  нравилась.  Особенно  остро   он
переживал случаи,  когда  ему  доводилось  сталкиваться  с  начальственной
грубостью или высокомерием. Эта черта сохранилась в нем  до  конца  жизни.
Безотказный на службе, вне службы бывал строптив и  очень  чувствителен  к
тону. Знал, что нельзя возражать, но иногда срывался. В особенности он  не
терпел,  когда  вчерашний  однокашник,  поднявшись   на   одну   служебную
ступеньку,  резко  менял  стиль  отношений  со  вчерашними  друзьями.  Мне
приходилось слышать (говорили это люди в высоких званиях),  что  Маринеско
был чрезмерно обидчив.  Но  не  принимаем  ли  мы  иногда  за  обидчивость
развитое чувство собственного достоинства?
   Маринеско обижать людей не  любил,  и  когда  ему  случалось  нагрубить
кому-нибудь, каялся. Бывало, грубил старшим. А когда срывал раздражение на
подчиненном, умел  признать  свою  вину  и  старался  загладить.  Это  его
качество высоко ценилось обеими командами -  на  "М-96"  и  на  "С-13",  -
потому что на него редко обижались.
   Запомнился мне такой разговор.
   "Многим из нас, - сказал он в  одной  из  наших  бесед,  -  не  хватает
хорошего воспитания. Не в смысле идейном, а в смысле манер. Известно,  что
офицеры  старого  флота  в  своем  кругу   соблюдали   корректность,   дух
кают-компании, обращение  даже  к  младшим  по  имени-отчеству...  Не  так
глупо".
   Александра Ивановича во время его срывов  я  ни  разу  не  видел.  А  в
обычное  время  он  на  меня  производил   впечатление   человека   хорошо
воспитанного - простого в обращении, без тени фанаберии или панибратства.
   Но я отвлекся. Маринеско отлично окончил курсы, однако свой переезд  на
Балтику и переход  в  кадры  военного  флота  он  по-прежнему  воспринимал
драматически. Драма заключалась  в  том,  что  долг  был  в  несогласии  с
чувством.
   Долг велел, а сердце не лежало.
   На  борении  любви  и  долга