вам Георгий Победоносец", - заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал 
неохотно, точно отбывал наказание. 

- Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери. 

"Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты 
еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла 
тебя разубедить не поступать в военную школу. 

Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты,
 известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его 
попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не 
лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля 
не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты один героизм вижу, а когда 
подумаю, что кроется за этими героическими поступками, становится страшно и в 
первую очередь за тебя, один отличится, а сто погибает..." 

Я остановился - не хватало желания дочитывать письмо, в котором оплакивался 
живой невредимый "ребенок" в двадцать три года. 

- Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? - спросил его Гаврилов. - 
Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет, а он уже командир звена. Как ты 
можешь остаться в стороне, если эскадрилья пойдет в атаку? Гаврилов помолчал в 
ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что, давай условимся: с 
сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудь и начинай твердо шагать в 
ногу с эскадрильей. 

С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все 
наши братские советы, уговоры, увещевания не дошли до сознания Лукавина. 

- Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой 
идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов. - И отцу напишу. Пусть знает он, 
старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что, кроме 
обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца. 

На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи с противником не произошло, 
и поэтому заметить в летчике что-либо новое не представлялось возможным. 

ШПИОН ПОЙМАН 

Боевые дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время стояло 
страдное. При всем этом надо было постоянно поддерживать в полной исправности 
технику. 

Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после замены верхней обшивки 
крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнял одну фигуру высшего 
пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил выполнить на высоте шестисот 
метров еще несколько управляемых "бочек". И только приступил к ним, как 
двигатель вздрогнул, словно человек о неожиданного укола. Послышался удар. Еще 
одна - две минуты - и воздушный винт остановился, его лопасти неуклюже застыли. 


Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть с убранным шасси. Самолет, 
как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два сильных удара о 
борта кабины, машина остановилась. Она лежала, распластав беспомощные крылья. 

Подъехал инженер дивизии Борисов. 

- В чем дело? - спросил он. 

- Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может. 

- А почему сел с убранным шасси? 

- Потому, что не натренировался рассчитывать посадки точно у "Т" с 
остановленным винтом. 

Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос его неуместен. 

Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия явился обрыв 
шатуна. 

Вскоре произошла другая авария, повлекшая за собой более тяжелые последствия, - 
гибель Аборяна. Дело оборачивалось весьма серьезно. Нужно было принять срочные 
меры по ликвидации аварийности. 

Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об аварийности подробно 
разбирался и изучался на партийном бюро. Сопоставление отдельных фактов и 
анализ их позволяли сделать весьма определенный вывод - кто-то устраивает 
диверсии.