- Слава русскому оружию! - кричу перед самым открытием огня и нажимаю спуск. 
Удерживаю "лоб" бомбардировщика в перекрестие прицела. Мгновение... и вся 
эскадрилья, всадив в бомбардировщиков длинные пулеметные очереди, пронеслась на 
больших скоростях. 

"Мессершмитты" не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые 
пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили 
бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию. 

- Вот и все, двух сбили - и по домам,- вырвалось у меня. 

Преследовать я не решился. Большинство летчиков участвует в бою впервые, а 
завязывать схватку с противником, превосходящим тебя в силах, значит, рисковать 
напрасными потерями. Риск не оправдан, тем более что главная задача выполнена: 
немцы не допущены к цели. 

На аэродроме я, поздравив молодых летчиков с боевым крещением, спросил: 

- Кто первым увидел бомбардировщиков? 

- Я, - ответил Лукавин. 

Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша 
эскадрилья неслась навстречу врагу, самолет Лукавина на огромной скорости 
прошел ниже бомбардировщиков и занял свое место в строю лишь после атаки. Но я 
решил не говорить сейчас об этом и спросил: 

- А кто сбил фашистов? 

Все молчали. 

- А кто видел сбитые самолеты? 

Выяснилось, что начала падения не видел никто, но все видели, как "юнкерсы" 
горели. 

- Что же они сами упали, что ли? - спросил я. 

- Это, наверное, сбили вы, - начал Варшавский. 

- А мне кажется, что вы. Не мог же я сбить сразу два самолета, стреляя по 
одному. Так оно и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик иногда 
не видит сбитого им противника. Подбитый самолет продолжает одну две секунды 
лететь по инерции, а вы за это время проскакиваете мимо него. 

Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками: в них 
нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не мог 
сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и каждый имел право 
претендовать на удачную очередь. 

К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким докладам о своих боевых 
действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора я решил 
поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели также Гаврилова и Семыкина. 

- Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, - вы не замечаете за собой страха? 
Ну пусть не страха, это, может быть, и грубовато, а чувства повышенного 
беспокойства за свою жизнь? 

Лукавин стал возмущаться. 

- Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите. 

С самого начала разговор принимал нехороший оборот. Лукавин демонстрировал свою 
наглость. 

Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, письмо из дому. 
Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут. 

- Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо? 

- От мамы. 

- Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери... 

Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть 
мое письмо вслух. 

"Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов 
негодных, а о нас не заботься, мы здесь, в тылу, как-нибудь пробьемся... Помоги 
вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет