Полковник немного помолчал, потом еще более заискивающим тоном стал просить 
меня переслать письмо его жене в Гамбург. 

- Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я. 

- А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай. 

- Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге вручу его 
лично. Из рук в руки. 

Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург? Это есть 
далеко. 

- Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться... 

Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он 
пригласил пленных для допроса. Командир экипажа был разведчиком специальной, 
стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. 
Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой 
важности. 

Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к себе на 
аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного мы решили сделать летчикам 
шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Шарф из трофейного парашюта говорил о том, 
что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая сбивает 
фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки. 

Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил: 

- Начало сделано, а там пойдет. 

Но Кузьмин поправил: 

- В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение. 

Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод, что не так 
страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно. Все чаще и 
чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать. 

- Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне вскоре после боя 
Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не видно в нем 
задора истребителя. 

Поведение Лукавина действительно разочаровывало. 

Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие удобств на 
недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на нарах. Но самое 
неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете 
подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали в нем чувство 
страха и опасности быть убитым. 

Близость опасности каждый испытывает по-своему. Один начинает переживать страх 
еще задолго до опасности, другой и в самые смертельные минуты ведет себя 
спокойно и, как правило, выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи 
сбитыми, спасались на парашюте и тут же сразу садились на новые самолеты и 
снова шли в бой. Но были и такие, которые уже после первого поражения не могли 
потом найти в себе силы духа, чтобы воевать с прежней уверенностью и 
настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем, ни к другим - он еще не был 
в бою, но одно было очевидно: когда речь заходила о тяжелой схватке с врагом, 
он менялся в лице. 

- Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин. - Я помню 
себя: как подумаю, бывало, о бое, у меня даже на сердце холодно станет. А 
спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое имел 
довольно слабое представление. Но и тогда я не ходил как в воду опущенный. 
По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, заключил Кузя. 

Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему все личное дороже 
общественного, он не будет гордиться за товарищей. 

Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, 
что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет, а в том, кто 
больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил Кузьмин. - 
Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как мы с командиром, тогда бы узнал, 
что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но мне казалось, что 
этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам, но опытного боевого 
летчика, а лишь улыбается. Не слишком ли мы миндальничаем с Лукавиным? Надо 
открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в 
первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом...