К вечеру над аэродромом появилась пара истребителей. Это были сержанты Егоров и 
Хлопцов. Оказывается, летя над территорией, занятой противником, они потеряли 
ориентировку. В поисках выхода взяли курс на восток и летели, пока пересекли 
Дон. 

- Когда я определил, что под нами свои, - рассказывал Егоров, - топлива 
оставалось совсем мало. Чего только не пережил за эти минуты! Сажать машину в 
поле? А вдруг поломаю. На счастье, увидел аэродром бомбардировщиков. Там и сели.
 Летчики-бомбардировщики спрашивают о цели посадки, а у меня язык не 
поворачивается сказать правду. Столько стыда пришлось пережить! Даже обедать не 
пошли. 

Когда Егоров рассказывал нам историю своей неудачи, у него дрожали руки. 
Молодой летчик испытывал чувство большой досады и неловкости за свой 
профессиональный промах. 

- Пойду докладывать командиру полка, - сказал он, махнув рукой. 

Командир полка принял решение: летчиков, потерявших ориентировку, отстранить от 
полетов на два дня, чтобы за это время они научились по памяти вычерчивать 
район полетов. Такое наказание считалось самым тяжелым, и Егоров глубоко 
переживал его. За двое суток он заметно осунулся и походил на человека, только 
что выписавшегося из госпиталя. В этом еще раз сказалась чистая и честная душа 
Егорова. Переживать свою неудачу так, как он, мог только летчик, который 
гордится своей профессией, любит ее и дорожит оказанным доверием защищать 
Родину. 

К утру наши самолеты были отремонтированы. Они выглядели совсем не похожими на 
вчерашних старых и потрепанных "харрикейнов". 

- Принимайте работу, товарищ летчик, - с русским задором, поглаживая усы, 
сказал тот же пожилой слесарь. - Летайте на здоровье да бейте их, фашистов 
проклятых, чтоб им пусто было. Мне тоже приходилось бить, только не фашистов, а 
просто немцев-оккупантов в восемнадцатом году. Жаль, что сейчас не могу. 
Просился в пехоту, а попал по старости в авиацию. 

Боец лукаво улыбнулся и продолжал: 

- Сначала думал, буду летать. Да какой из меня летчик! Послали на аэродром. 
Здесь всем дело найдется, потому один воюет, а двадцать смотрят, как у него 
получается. 

- Вот уж здесь ты, отец, не прав, - вмешался молодой подручный слесаря. - Если 
бы не мы, как же летать-то на самолете? Сам знаешь, чего только в эту машину 
человек не наставил - и пушки, и пулеметы, и "катюши" вон подвешены... А в 
кабине что... Нет, ты не прав... 

- Ты мне про это не говори. Я сам не хуже тебя знаю, что это за машина. Только 
врагов-то на ней бьет вот он, а не мы! Да что с тобой спорить, когда ты еще 
зелен в этом деле... 

Слесарь махнул рукой, как бы подтверждая силу своих слов, что, мол, 
молодо-зелено в голове у парня. 

Затем, помолчав немного, обратился ко мне: 

- Я знаю, товарищ летчик, что вы крепко устаете, а все же хочу просить вас 
зайти к нам на свободе в землянку. Рассказать, как фрицев бьете, а то ведь иные 
понятия не имеют, как вы воюете. Видели, как осколками самолет изуродован. А 
это, поди, малая доля из того, что немцы пускают. Остальные, видать, мимо 
пролетели, может, и совсем близко. Я-то знаю, что значит, когда снаряды 
поблизости рвутся. Другой раз, кажется, душа лопнет. К земле, бывало, припадешь 
и держишься за нее, матушку. Но ведь то на земле, а в воздухе, там спрятаться 
не за что. 

Слесарь был мобилизован недавно. Он хоть и прошел гражданскую войну, но не 
выглядел военным даже в малой степени. Гимнастерка на нем сидела мешком, жесты 
были медлительны, угловаты. И беседовать с ним хотелось, как с отцом. 

- Обязательно зайду. И не один, а вместе с напарником. С довольствием поговорим,
 поделимся боевыми делами, - ответил я. 

А он, пригласив еще раз, откланялся и вместе с помощником направился к землянке.
 

- Силен старикан, - сказал Кузьмин. - Такому не откажешь. Сегодня вечером 
обязательно у него побываю, если доживу. 

Прибежал запыхавшийся посыльный и передал, что нам нужно немедленно явиться на