Сталинграда. 

В Москву приехали вечером. Шел снег, было по-январски холодно. Затемненная 
Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город напряг мускулы,
 он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму. 

Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В трамваях не слышно былого смеха, нет 
празднично одетой молодежи. Люди молчаливы и сосредоточенны. Некоторые 
внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за фронтовиков - защитников 
Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого тыла, совсем не похожего на 
Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец трамвай на 
Неглинной. Мы вышли около Рахмановского и через минуту уже поднимались на 
четвертый этаж к Сениным родственникам. 

Когда вошли в квартиру, первыми словами Сени были: "Еде брат?" Беспокойство его 
оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся. 

Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей, она 
тяжело переживала свое горе. 

- А где же Иван? - спросил Сеня после долгого раздумья о сыне брата, своем 
племяннике. 

- На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в 
военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не вышел, а и лет-то ему всего 
лишь пятнадцать. 

Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали на 
керосинку - этот единственный источник тепла. В комнате была минусовая 
температура. А как обрадовалась маленькая Маша - дочь хозяйки - колбасе, 
которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным 
показался мне московский кипяток. 

В наш разговор вступила бабушка. До этого она только слушала нас да покачивала 
головой. Старушка хорошо помнит японскую войну, пережила первую мировую войну, 
гражданскую, и вот теперь Великая Отечественная война. Бабушке больше 
восьмидесяти лет. 

- Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа, со 
слезами на глазах крестит нас, приговаривая: - Сохрани вас бог, помоги вам да 
укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата. 

Говорила она немного нараспев: 

- Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать, и сынок 
зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными, как в праздник, а тут такое 
горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете? 

- Летаем, бабушка, - ответил Сеня. 

- Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее: он ведь на верную 
смерть лезет, хоть и не знает этого, а мы за свое стоим. Мы советскую-то власть 
еще в семнадцатом году со стариком моим ставили. Вы, ребятки, не бойтесь его, 
немца-то, бейте, тогда и побьете. 

"Какая чудесная, старушка, - подумал я, - сколько в ней веры в победу". А она 
как будто в подтверждение моих мыслей добавила: - Я, дорогие мои, старая, а 
доживу до победы, обязательно доживу. 

Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и мы. 

Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий. 

- Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, спокойно 
сказала старушка. 

В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая наша собеседница, продолжая 
чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу. 

Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах. 

К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке он выглядел взрослым. 
Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах и о том, как 
добился их. С увлечением и юношеским задором он говорил, что каждую смену 
собирает много автоматов сверх нормы. Рассказывал о комсомольцах завода, о том, 
как они выстаивают у станка по три смены. 

Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели беседу почти до 
утра.