„храбрый“, „ранили старшину, он его закутал в свою бурку“, „ругаться мастер“…

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, 
солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. «Но 
тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все 
переменилось». Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. «Товарищ 
Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть 
ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. 
Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…» Многое он критиковал… Говоря о военных 
операциях, добавлял: «Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. 
Это они понимают…».

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, 
которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с 
зеленым абажуром и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех 
часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов — рассказывал, рассуждал. 
Кое-что из его рассказов я записал».

[51] Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбургом современные 
историки.

«Помнится, где-то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов 
написал об Эренбурге, что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке,
 а переводит с иностранного, что у Эренбурга нерусский язык, а кальки с 
русского языка… — издалека начинает свою мысль генерал Филатов. — За такие 
слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. И ведь совершенно 
прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал 
Власова, но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем 
очень образном русском языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности,
 вокруг которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для 
Эренбурга слова Власова о Сталине — ерничанье, лицемерие. Власов говорил 
Эренбургу о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, 
кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым. И после 
того как Эренбург обнаружил «обман» Власова, он стал для него и ему подобных 
злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга 
видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под 
Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; 
что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ 
одного и того же человека — Сталина».

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое 
время в тех же краях эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, 
сменившего «француза» Врангеля, были главными редакторами газет. Любимый лозунг,
 который они выносили в «шапки» на первые полосы своих газет, был: «Лучший 
красный — мертвый красный!» Каблуками своих сапог, копытами своих коней красные 
втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной «шапкой». Вот кто 
вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А «красные», 
которые хороши только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под 
словом «красный» эренбурги тогда держали русского мужика, под словом «белый» — 
русского офицера. Сегодня на слове «большевик» они держат снова русского мужика.
 Мы на этом слове, сохраняя правду истории, держим только бронштейн-троцких. 
Штрик-Штрикфельдт пишет: «По мнению этого отдела (Министерства пропаганды), 
большевизм и еврейство идентичны». Нам давно пора научиться читать их потаенный 
язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый — «задушевный» русский 
разговор, понятный только нам».

О чем это?

Да… Можно согласиться, что Эренбург не до конца понял Власова. Не сумел, а 
может быть, и не захотел. Отчасти это верно, как, впрочем, верно и то, что люди 
вообще редко понимают друг друга. [52] С трудом можно Допустить, что, 
посмеиваясь над распухшим от славы журналистом, Власов действительно говорил о 
верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей 
и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым.

Достаточно остроумны рассуждения о «красных» и «белых».

Можно даже согласиться со словами о нужде нашей в своем «задушевном» русском 
разговорен.

Но почему «даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что 
Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под 
Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в 
Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же 
человека — Сталина»?…

Откуда это видно?