О чем Власов мог говорить с Эренбургом?

Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем 
ему нужно было показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого 
Илью Григорьевича.

Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был 
антисемитом. Даже оказавшись в Германии, он не отказывался [49] работать там в 
«Вермахт пропаганде» с учеником Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием 
Зыковым…

И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям 
присутствовали во Власове всегда.

В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и 
эту черту характера своего начальника.

«За время моего наблюдения за Власовым в 20-й армии я убедился, что он терпеть 
не мог евреев. Он употреблял выражение „евреи атаковали военторг“ и т.д., и он 
форменным образом разогнал работников военторга по национальности евреев. 
Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в 
газеты и за это получать ордена».

Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с 
каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.

Тем более что сделать это было нетрудно.

Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских 
полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих 
русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших 
интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и 
возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю 
назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми 
пересыпал свой разговор Власов, Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем,
 что он русский, и всегда щеголял русскостью.

Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот 
изволил получать письма из Парижа?

— Помилуйте, ваше сиятельство!-ответил незадачливый франт. — У меня никого нет 
в Париже.

— А я-то думал, что вы родом оттуда,-сказал Суворов.

Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.


Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную 
карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, 
смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».

Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, 
жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что 
ему надобно знать. [50]

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом 
много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются 
достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой 
славы{21}, впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а 
гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев — все это пьянило 
Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло 
Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка прорывалось в 
жестах и словах Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — 
старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к 
русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет 
болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, 
человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все 
движения чуть карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды 
интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке 
потаенных доселе сил — захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: „простой“,