быть репатриируемы. В отношении тех, кто не желает возвращаться в Советский 
Союз, политика нашего правительства состоит в том, чтобы не употреблять силы в 
принуждении к репатриации, за исключением тех случаев, когда данный индивидуум 
был одновременно фактическим гражданином в границах Советского Союза к 1-му 
сентября 1939 г. и подходит под одну из следующих категорий:

1. Был взят в плен в германской форме.

2. Был чином советских вооруженных сил к 22 июня 1941 г. и не был ими от службы 
освобожден.

3. Был, на основании серьезных доказательств, сотрудником врага, добровольно 
ему помогавшим и его поддерживавшим.

Политика нашего правительства установлена после долгого и тщательного 
взвешивания всех этих факторов, и Армия должна выполнять ее как можно лучше». 
[295]

Такое ощущение, что это и не человек писал, а проскрипела в ответ мертвая 
машина.

Деникин обратился тогда к американскому сенатору Артуру Вандербергу.

«…Сотни тысяч человек „дисплейсд персоне“ сидят в лагерях оккупированной 
Германии и Италии. Эти люди лишены самых элементарных человеческих прав на 
свободу и вольный труд, т.е. на то, за что столетиями боролось человечество.

И среди этих обездоленных самые несчастные — русские, ибо грозит выдача 
советской власти, с необыкновенным, зловещим упорством добивающейся этой 
«репатриации»…

Пресса касалась этого вопроса не раз, в официальных докладах он освещен вполне. 
И Вы знаете, конечно, о тех кошмарных драмах, которые разыгрались в лагерях 
Дахау и Платтлингс, когда американские солдаты силою волокли упиравшихся, 
обезумевших от ужаса, обливающихся кровью русских пленных, которые бросались 
под колеса грузовиков, перерезывали себе горло и вены, старались воткнуть себе 
в грудь штык американского солдата — только бы избежать «возврата на родину»… 
Эти страшные страницы стали уже достоянием истории, и, думаю, их никогда не 
забудут участники — ветераны США.

Я знаю, что оправданием у творивших это дело служат Ялтинские договоры… Но 
подобный торг человеческими душами не может быть оправдан никакими 
политическими договорами. Ибо есть нечто превыше политики — христианская мораль,
 достоинство и честь человека.

Массовые выдачи в последнее время прекратились, но в небольшом числе советской 
власти все еще удается добывать свои жертвы. Как она с ними поступает, также 
хорошо известно. Путем невероятных усилий отдельным репатриированным удалось 
вырваться обратно из лагерей СССР, и они поведали о всем пережитом на страницах 
печати. Эта быль так страшна, что иностранцам все еще трудно в нее поверить. А 
тем временем русские люди, сидящие за проволокой лагерей, в приютах Красного 
Креста или на частных квартирах в зоне американской оккупации, живут в 
постоянном смертельном страхе, ожидая выдач их Советам.

Все эти люди — мужчины, женщины, дети, старики, — чувствующие себя как на краю 
пропасти, перенесли такие лишения, такие страдания, что, если бы описать все, 
ими пережитое, получилась бы небывало жуткая книга человеческой скорби…

Господин Вандерберг, помогите своим влиянием и авторитетным словом этим 
замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на 
любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными.

Один русский религиозный мыслитель сказал недавно, что «человеческая [296] 
совесть больна»… От болезни можно ведь выздороветь, только смерть безнадежна.

Помогите же тем, кто верит в человеческую совесть».

Эти письма — диалог…

Диалог живого человека с государственной машиной. Антону Ивановичу Деникину не 
удалось добиться спасения власовцев, но это и не могло удасться.

Нелепо напоминать машине о больной человеческой совести. У машины нет совести…

Не удавалось и Власову объяснить то, что требовали от него объяснить 
следователи.

И Деникин, и Власов говорят на одном языке.

Но говорят они с мертвыми системами, которые не способны разобрать их языка,