даже когда пытаются понять.

Когда читаешь стенограмму процесса, слышно, как заглушает скрип заржавевшей 
машины голос живого человека…

Ульрих. Сдаваясь немцам, были ли вы убеждены в правильности действий фашистов, 
и, переходя на их сторону, вы делали это добровольно, согласно вашим убеждениям 
или как?

Власов. Смалодушничал.

Ульрих. Имели ли вы попытку попасть на прием к Гитлеру?

Власов. Да, я пытался, чтобы Гитлер принял меня, но через Штрик-фельдта я узнал,
 что Гитлер не желает видеть меня потому, что он ненавидит русских, и что он 
поручил принять меня Гиммлеру.

Ульрих. Бывали ли вы у Геббельса и какую получили конкретно от него помощь?

Власов. Да, у Геббельса я был, и он обещал оказать мне самую широкую помощь, а 
именно, передать в мое распоряжение типографию, обещал отпускать деньги и все 
необходимое для ведения пропагандистской работы.

Ульрих. Листовки за вашей подписью фактически были продиктованы и исходили от 
немцев, не так ли? Где же здесь представители русского народа, от имени 
которого издавались эти листовки?

Власов. До 1944 года немцы делали все только сами, а нас использовали лишь как 
выгодную для них вывеску. Даже в 1943 году немцы не разрешали нам писать 
русских слов в этих листовках. Наше участие, вернее, наша инициатива во всех 
этих делах, даже в 1945 году едва ли превышала 5 процентов.

Ульрих. Кто же дал право писать и говорить от имени русского народа?

На этот вопрос Власов ответа не дал». [297]

Это замечательный, кажется, не равнодушным стенографом, а великим художником 
записанный диалог.

Власов говорит, что немцы не давали ему писать в листовках русские слова, а 
Ульрих спрашивает, кто же дал ему право говорить от имени русского народа…

И как замечательна ремарка: «На этот вопрос Власов ответа не дал»!

А что можно ответить на такой вопрос?…

Ведь это и не вопрос, а — совсем уже близко! — мертвый скрип машины.

И он не заглушает, а заталкивает назад в горло человека слова «задушевного» 
языка.

Как справедливо заметил А.И. Солженицын, власовцев убивали «при первом звуке 
русской речи».

Застревали слова, когда захлестывала горло наброшенная рукою палача удавка.

Сливались в хрип слова «задушевного» языка.

В русский — помогите этим замученным людям, никакого преступления не 
совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и 
умереть свободными! — хрип о свободе…




Глава четвертая


Суд над власовцами проходил под председательством небезызвестного 
генерал-полковника юстиции, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР 
В.В. Ульриха и длился всего двое суток.

Материалы его, не считая четырех газетных отчетов, были засекречены. Это, как 
мы уже и говорили, сразу породило массу слухов. Но странно было бы, если бы эти 
слухи не появились… Ведь тогда широко освещались и откровенно сфабрикованные 
процессы, а здесь факт измены Родине был налицо, сотрудничество с врагами 
очевидно, и вот — все засекречивается.

Значит, было нечто более важное, чем пропагандистский эффект, была правда, 
услышать которую народу ЦК ВКП(б) не мог позволить.