поодиночке и группами, некоторые с женами, с родными.

Ровно в 16 часов начался прием. В зале бывшей архиерейской трапезной за большим 
столом, накрытым красной кумачовой скатертью, сидели командарм Михаил 
Николаевич Тухачевский, политический комиссар армии Оскар Юрьевич Калнин, 
начальник административного управления Иван Николаевич Устичев. Представителем 
Совета и губкома партии был комиссар инструкторского отдела военкомата Соловьев.


Незадолго до приема Толстой представил меня Тухачевскому. Я остался в зале и 
мог наблюдать за Михаилом Николаевичем, слушать, как и о чем он беседует с 
мобилизованными.

Подходя к столу, офицеры по укоренившейся привычке оправляли гимнастерки, 
подтягивались и четко представлялись: «поручик такой-то», «капитан такой-то». 
Они обычно обращались к Устичеву. Им импонировали солидность и осанка Ивана 
Николаевича, седеющие пушистые усы, суровый взгляд из-под золотого пенсне. 
Устичев имел в старой армии звание подполковника, но по виду его вполне можно 
было принять за генерала. Некоторые офицеры так и обращались к нему: «Ваше 
превосходительство».

Иван Николаевич тактично перебивал таких и жестом указывал на сидевшего рядом с 
ним Тухачевского:

– Представляйтесь товарищу командующему.

Он нарочито подчеркивал «товарищу», стараясь тем самым вернуть забывшихся к 
действительности.

Офицеров поражала молодость командарма. Михаилу Николаевичу было тогда 25 лет.

Он сидел в туго перехваченной ремнем гимнастерке со следами погон на плечах, в 
темно-синих, сильно поношенных брюках, в желтых ботинках с обмотками. Рядом на 
столе лежал своеобразный головной убор из люфы, имевший форму не то пожарной 
каски, не то шлема, и коричневые перчатки.

Манеры Михаила Николаевича, его вежливость изобличали в нем хорошо воспитанного 
человека. У него не было ни фанфаронства, ни высокомерия, ни надменности. 
Держал себя со всеми ровно, но без панибратства, с чувством собственного 
достоинства.

Весь облик командарма, его такт и уравновешенность действовали на 
мобилизованных успокаивающе.

Свою беседу Тухачевский начинал обычно вопросом:

– Хотите служить в Красной Армии?

Ответы были разные, подчас маловразумительные: «Что ж, приказ есть приказ», 
«Раз призывают, повинуюсь». Некоторые вступали в объяснения, жаловались на 
усталость, ссылались на болезни, раны и т. д. Случались и другие ответы: «Я, 
товарищ командующий, по призванию военный, вне армии мне тяжело, я люблю свою 
родину, но… ведь нам, офицерам, не доверяют».

Это было понятно Михаилу Николаевичу. Он хорошо знал психологию русского 
офицерства, знал, как тяжело честным патриотам огульное недоверие.

Солдаты и рабочие имели основания для такого недоверия. Веками 
помещичье-дворянский офицерский корпус был оплотом царского трона. В офицере 
солдаты видели прежде всего барина-крепостника. Еще не забылись карательные 
отряды, возглавляемые офицерами, расстрелы по их команде рабочих демонстраций.

Офицерам, которых от вступления в Красную Армию удерживало недоверие солдат, 
Михаил Николаевич говорил примерно так:

– Чувствовать по отношению к себе подозрительность очень тягостно. Я испытал 
это. Но ведь доверие само собой не возникает. Его надо заслужить, завоевать. А 
чем офицер может завоевать доверие и авторитет у солдат? Во-первых, честностью, 
во-вторых, отличным знанием своего дела и, в-третьих, любовью к солдату, 
заботой о нем, уважением в нем человеческого достоинства.

Многим, очень многим офицерам помог Михаил Николаевич стать на путь служения 
Советской Родине…

Поздно закончился первый день работы комиссии по отбору мобилизованных. Выходя 
из военкомата, Тухачевский предложил мне и Толстому пройтись.

Стояла теплая июльская ночь. Пенза была погружена в сон. Пустынные улицы с 
деревянными тротуарами слабо освещались редкими фонарями. Наши шаги гулко 
раздавались в тишине. Из подворотен на них откликались собаки.