Сегодня  Пубалт передал  телефонограмму: меня  вызывают в Ленинград  на
совещание писателей. Оно состоится через неделю.
     30  января.  В Кронштадте положение с ремонтом кораблей почти такое же,
как  в Ленинграде. Разве  только  чаще  обстреливается  Морзавод.  Его  цеха
гитлеровские   артиллеристы   видят   в   простой  бинокль.   Если   бы   не
контрбатарейная борьба, то завод давно был бы стерт с лица земли.
     Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и
погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами
и ломами и  вырубают  прибитый к Котлину плавник. Бревна идут  на привальные
брусья, доски на обшивку, а обломки - на топливо.
     На кораблях установлены  камельки, а в цехах  -  жаровни. Но  к металлу
голой рукой  не  притронуться,  вмиг пристынет  так,  что  оставишь  на  нем
лепестки  содранной кожи.  Масло  затвердевает. Обыкновенные  гайки  никаким
усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.
     1  февраля.  На весь политотдел  у нас  лишь две  комнаты с  уцелевшими
стеклами.  Здесь  днем  можно вычитать  газету  и  разобрать трудные почерки
корреспондентов.  Но  чаще приходится  работать  при  коптилке.  Тогда  тебе
кажется, что ты живешь в  заточении и не скоро вновь увидишь дневной  свет и
солнце.
     Вечером,  прослушав последние  известия  по радио,  осторожно бредешь с
коптилкой  по коридору.  Еще  остались привычки  мирного  времени:  на  ночь
чистить зубы и  мыться. Потом при  коптилке укладываешься спать,  покрываясь
одеялом  и шинелью.  Пистолет держишь под  подушкой.  Ночью бывают  тревоги:
гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.
     Блокада помогает людям найти  свое призвание.  В нашем медпункте служит
невысокий черноволосый врач  - стоматолог.  Он мастерски рвет зубы, а лечить
их не любит. За бормашиной стоит с тоской в  глазах. Видимо,  поэтому к нему
мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили  все заботы по
кают-компании.  И тут вдруг  у стоматолога прорезался талант.  Он  виртуозно
занимается  дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции.
Как ни взвешивай  -  не придерешься. Его тянет на  хозяйственную  работу,  а
начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.
     В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух.
Прежде он был  директором  ленинградского Дома писателей, поэтому я  к  нему
часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и  словно опух,
под  глазами  фиолетовые  мешки. Он лежит на  койке в  одежде и едва шевелит
языком.
     Оказывается, он все  время по крохам  копил хлеб, сушил его на  батарее
парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов
сухой паек на пять суток. В  нем был горох и корейка. И вот все это у Захара
украли на  Литейном  проспекте.  Он только на  три  минуты отлучился.  Бегом
вернулся к машине и... мешка в кузове не нашел.
     Огорченный  и голодный,  он едва  приплелся  домой.  Там его  встретила
горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор  не похоронен.
Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:
     - Мы  его нарочно не хороним,  держим  в  холодной комнате и  никому не
говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.

     Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся  раньше срока. Здесь его
хоть супом покормят.
     Досрочно  вернулся  с  Васильевского  острова  и  старшина  портновской
мастерской. Получив увольнительную на  трое  суток, он с трудом  добрался до
Ленинграда, а дома  нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели,
закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба,
ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.
     Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды  беспощадны  к
расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого
кладовщика,  которые   припрятали  в  барже  незаприходованные  продукты   и
понемногу  растаскивали их,  трибунал  приговорил к расстрелу, а  сообщников
отправили в штрафной батальон.
     4 февраля. Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:
     -  На совещании  писателей  вам  не  удастся  побывать.  Нет  попутного
транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.
     Я понимал,  что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск
листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете.
А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота
позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград.  Тот  пообещал  "нажать" на  наш
политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из
Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание.
Начпо вызвал меня к себе.
     - Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в  Ленинград, - тоном, не
терпящим возражений, приказал он.
     - А как с транспортом? - спросил я.
     -  У нас машин  нет.  Идите  к контрольно-пропускному пункту  -  может,
устроитесь на попутную.
     - А если ее не будет?
     - Отправляйтесь  как хотите, хоть  пешком, -  уже  раздраженно  ответил
Ильин. - Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?
     От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский
обстрел. Один из снарядов  разорвался впереди, метрах в пятнадцати от  меня.