все по глупости, стремлению пошутить. К Саше Крону перед Первым маем приехал
друг из Москвы. Привез немного муки, шоколаду и пару бутылок шампанского. Мы
решили  шикнуть  Первого  мая  -  устроить  праздничный пир.  Учти  - тысяча
девятьсот сорок второй год. Рита, артистка фронтовой бригады, взялась испечь
торт. Мы собрали весь, какой  был,  сахар, порошковое молоко и яйца и отдали
ей. Рита испекла на керосинке в печке "чудо" необыкновенной красоты торт: он
был румяный, похожий на спасательный круг и густо залит шоколадом.
     Придя на пиршество, я решил пошутить - спрятать этот чудо - торт. Отнес
его в дальний угол большой комнаты и уложил в мягкое кресло.
     Выпив  по бокалу шампанского,  мы  развеселились:  читали  стихи,  пели
песни. Мне стало жарко. Голова немного кружилась. Чтобы охладиться, я прошел
в  конец комнаты и развалился  в кресле. И тут вдруг почувствовал  под собой
нечто мягкое. "Торт!" - вспомнил я и в ужасе  вскочил. Но  уже  было поздно.
Штаны мои пропитались шоколадом, а гордость хозяйки - торт  был  расплющен и
оголен.
     Проклиная  себя  за  стремление  к  дурацким  шуткам,  я  быстро  отнес
расплющенный торт на  старое  место,  а  сам  уселся  на  стул  и больше  не
поднимался, чтобы  меня  не выдали  аккуратно  отутюженные  флотские  брюки.
Хорошо, что они и шоколад были темного цвета.

     Ты представляешь, как я себя чувствовал,  когда был подан чай и хозяйка
с торжественным видом пошла за тортом. Я замер, и внутри у меня все дрожало.
Но произошло невероятное. Расплющенный  торт за прошедшее время выпрямился и
вновь стал  воздушным. На нем только мало  осталось  шоколада. Хозяйка  была
удивлена.
     - Смотрите, торт впитал в себя весь шоколад, - огорченно сказала она.
     А я  -  то  знал,  куда он впитался, и сидел  ни жив ни мертв. И  чай с
тортом пил без всякого энтузиазма.
     Когда гости расходились, я пятился в прихожую как рак  и быстро накинул
на  себя плащ.  Я боялся, что если хозяйка и  мои друзья заметят  коричневый
отпечаток на моем заду, то они разорвут меня на клочки.
     Странное дело, на войне почему - то больше всего запоминается смешное.
     В  навигацию  1942 года нашим  подводникам трудно было  проходить через
минные поля на коммуникации противника.  И все  - таки  они  ходили и топили
корабли. Я знал, что не все подводники вернулись назад. Но кто же погиб? Жив
ли мой ровесник - командир дивизиона "щук" Володя Егоров?
     - Нет,  он не вернулся, - ответил  Азаров. - Но подробностей я не знаю,
поговори  с Зониным. Александр Ильич  ходил в  поход с Грищенко и собирается
написать книгу о подводниках. Он уже накопил много материала.
     С Зониным у меня были давние хорошие отношения. Мы обычно разговаривали
с ним доверительно и откровенно, поэтому я поспешил встретиться с ним.
     Александр Ильич на восемь лет был старше меня и в жизни  хватил  больше
лиха, но  блокада мало изменила  его. Он, как всегда, подтянут,  худощав. На
опрятном  кителе алеют  два  ордена: боевого  Красного  Знамени, который  он
получил за подавление Кронштадтского  мятежа, и Красной Звезды  - за поход в
тыл противника. Расцеловавшись, я спросил:
     - Где же ты ютился на Л - 3?
     - Вместе с  механиком  в командирском отсеке... одна  койка над другой.
Нужно  сказать,  подводные   лодки  начинены  механизмами  до  чрезмерности.
Человеку остаются небольшие пространства, порой щели. Некоторые краснофлотцы
на  торпедах  спали.  Но  не  теснота  меня  донимала,  а  духота,  нехватка
кислорода. Температура  поднималась  до тридцати  градусов.  Лежишь  мокрый,
дышать  нечем,  и  сон не  идет. Видно,  сердце начало сдавать,  вижу,  ноги
отекают.  Я  про  это  -  никому, а про  себя  думаю: "Не раскиснуть  бы, не
оказаться  банкротом". Ведь нашему брату важно сойтись с людьми,  понять их,
вызвать на откровенность. А у меня сил нет из отсека в отсек ходить. Какая -
то  вялость охватывала, словно был  ватой  начинен. Как только всплывали, я,
конечно, с командиром - наверх.  Посмотрю на огромное небо, глотну  свежести
морской  и  сразу  бодрость  обретаю. Спускаюсь вниз,  чтобы  с  матросами и
старшинами пообщаться, а говорить не с кем. Один на вахте занят, другой спит
в провентилированном отсеке. Прямо страх охватывал,  что  ничего интересного
про экипаж не смогу написать...
     - А минных полей не боялся? Ты ведь знал, сколько их на вашем пути.
     - Знал. И врать не буду.  Как только  входили в минное  поле - невольно
начинало стучать сердце и дыхание учащалось. Прислушивались к каждому шороху
и ждали:  вот  - вот грохнет. Я даже сон  однажды увидел. Идем мы на большой
глубине, а над  нами мины колышутся.  И  впереди дно ими  устлано.  Нигде ни
прохода,  ни  лазейки.  Проснулся,  а  у  меня сердце  колотится  и  во  рту
пересохло... На  отсутствие  переживаний  не  жалуюсь,  за тридцать  два дня
автономного плавания их  было предостаточно. Мы ведь не зря в тыл противника
пробрались. Наши  торпеды  потопили гитлеровский  миноносец,  танкер  и  три
нагруженных  транспорта.  Кроме того,  на  минах,  которые  мы  поставили на
фарватере, подорвались, как стало известно, еще два корабля.
     -  Александр Ильич, а ты  бы  не  смог  подробней рассказать о том, что
происходило на  Балтийском море в  мое отсутствие, - попросил я.  -  Ну хотя
бы... что знаешь о  подводниках.  Я  ведь с первых  дней войны был  связан с
ними. Судьба многих интересует, особенно таких, как Дьяков, Володя Егоров.
     - Могу  и  о  твоих  знакомых,  -  вздохнув,  сказал  он. - Они первыми
открывали  навигацию сорок второго  года. В  конце  мая  командование сперва
капитан - лейтенанта Дьякова разведать путь послало.  Он отправился на  М  -