Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут через пять
просвистел второй снаряд.  Его взрыв прогремел в другом  месте -  где - то у
Московского вокзала.
     Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
     - Вот ведь гады, опять по нервам бьют, - сказал артиллерист, перешедший
со мной на менее опасную сторону проспекта.
     - Как это по нервам? - не понял я его.
     - Дают по выстрелу из  орудий разных батарей, чтобы трудней было засечь
их. Только население  терроризируют:  невозможно предусмотреть,  куда упадет
следующий снаряд. Всюду его жди...
     Наш  "недоскреб"  -  так  называли  дом  на канале  Грибоедова,  где  в
надстроенных  этажах  жили писатели, - внешне  выглядел нетронутым, хотя  из
писем я знал, что в него попало два снаряда.
     Поднявшись  по крутой лестнице на  пятый этаж, я по темному коридору на
ощупь добрался до своей двери. Ключ (я его носил с собой всю войну) долго не
проворачивался  в  замке.   Но  вот  наконец  послышался  щелчок,  и   дверь
отворилась.
     Электричество  не  зажглось.  Дневной свет проникал лишь в щели фанеры,
которой были заколочены окна. Я прошел в свой кабинет и распахнул окно.
     Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово, но в
комнате сохранился довоенный порядок.  Только слой пыли  покрывал письменный
стол, лампу,  чехол  пишущей машинки  и  кресло. И на полу катались  крупные
клубки тополиного пуха.
     "Как  он проникал сюда? - не мог  понять я. - Ага, вон в то отверстие у
нижнего  края фанеры, где  отломился уголок. Значит,  сюда  задувал ветер  и
свободно гулял по комнате".
     Неожиданно над  моей головой послышался щебет.  На книжной полке  сидел
крохотный воробышек и  что - то сердитое  выговаривал  мне на  своем  языке.
Видно, требовал,  чтобы  я немедля  закрыл окно  и покинул помещение,  давно
занятое им.
     - Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.
     Воробей  не   пожелал  мне  отвечать.  Растопырив  крылышки,  он  боком
передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.
     Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:
     - Клюй, братец, вволю. Придется,  видно, нам вместе жить.  Но чем же ты
питался в голодную пору?
     Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.
     -  Э!  Да ты,  брат, сообразительный,  -  невольно вырвалось  у меня. -
Значит, в  трудные дни  клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что  выжил!
Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.
     Воробышек уже не обращал  на  меня внимания. Слетев на  стол,  он жадно
клевал  крошки  хлеба.  Вскоре  к нему присоединилась еще одна  серая птаха,
влетевшая в окно.
     -  О,  да вы тут всей  семьей обосновались! Если  вас  много  -  мне не
прокормить.
     Я вытащил из чемодана  электрический фонарик, сходил в кухню и отвернул
водопроводный  кран.  Он засопел  и  выпустил струйку  заржавленной воды.  Я
дождался, когда вода очистится, наполнил ею блюдечко и принес птахам. Но они
пить не стали, ведь внизу был полноводный канал.
     Я не стал разглядывать, в какое состояние пришли вещи, простоявшие  две
зимы в  не  отапливаемой квартире,  а решил первым делом проверить тайник со
шкатулкой. Меня тревожила судьба дневников. В четырех тетрадях были  записи,
которые я  не  решался возить с собой.  Уезжая из  Ленинграда в  апреле 1942
года, я надумал спрятать их понадежней. Уложив дневники в железную шкатулку,
я обернул  ее  клеенкой, снес в дровяной сарай,  где  хранился всякий  хлам.
Смерзшуюся землю пришлось долбить ломом. Я с трудом выкопал небольшую яму  в
правом углу сарая, уложил в нее шкатулку, присыпал землей и придавил большим
камнем.
     Позже я ругал себя: "Зря закопал,  мог бы захватить с собой и отправить
жене на Урал".
     Взяв ломик, я  спустился вниз, открыл  сарай и на - правился  в  правый
угол. Камень лежал на месте. А рядом стояла забытая мной лопата.
     Сарай, видимо, затапливало, клеенка от сырости  заплесневела.  Шкатулка
была красной от ржавчины. Я встряхнул ее, тетради не шелохнулись.
     Дома я с трудом  открыл шкатулку, подмокшие дневники  разбухли.  Многие
страницы  тетрадей  склеились, чернила  расплылись и проступили на оборотную
сторону. Слившихся строчек почти невозможно было разобрать.
     Их  теперь   не  восстановишь.  А  ведь  как  я  оберегал!   Прятал   в
противогазную  сумку и всегда носил ее на себе, а по  ночам укладывал ее под
голову рядом с пистолетом! Неужели напрасно рисковал: не уходил в убежище во
время бомбежек и  артиллерийских обстрелов, а  садился  за стол и, пользуясь
свободными  минутами, делал  торопливые  записи.  Зимой от  холода  коченели
пальцы, становились  как крючья. Приходилось согревать дыханием,  чтобы  они
крепче  держали перо.  А скольких  занятых людей заставлял сидеть по ночам у
коптилки и рассказывать!
     Такое ощущение дурноты от невозвратимой потери у меня уже однажды было.
До войны я вез машинистке свернутую в трубочку рукопись рассказа, на который
потратил  не  менее  сотни ночей. В толкучке  переполненного вагона сверток,
видно, выпал из кармана, а может, его вытащили. Спохватился я, когда трамвай
ушел.