просматривается ледовая трасса с черными точками бегущих по ней машин. 

Но противника в воздухе нет как нет. Мы идем на высоте трех тысяч метров чуть 
ниже облаков. Я поглядываю на часы и слышу по радио: 

— Пушка-46, вам трава! 

— Вас понял, выполняю, — отзываюсь я и не без досады веду группу на посадку. 
Целый час пустого полета! Но коль приказано домой, значит, домой. Под крылом 
станция Назия. И вот тут-то курсом строго на нас из облаков вываливаются два 
Ме-109. Увидя перед собой четверку советских истребителей, ведущий дает очередь.
 Он стреляет, должно быть, не целясь и делает «горку». Оба вражеских 
истребителя уходят. Мы бросаемся за ними. Но они исчезают в серой массе облаков.
 

Снова подаю команду следовать домой. Сам иду позади группы. В какой-то момент 
мотор моего самолета вдруг почему-то «обрезает». Потом он начинает работать и 
снова дает перебои. Из-под капота выбивается пар. Температура воды — больше ста 
градусов. Я уменьшаю обороты, чтобы охладить двигатель, но стрелка термометра 
воды стоит на максимуме. Температура масла тоже на пределе, а давление его, 
наоборот, упало. Не остановился бы мотор! Как бы в ответ на эту мысль в моторе 
раздается резкий стук. Трехлопастный винт беспомощно остановился. 

Что такое? Неужели шальная пуля? Вот тебе и неприцельная очередь. 

Хочу сообщить о случившемся товарищам, но радио тоже не работает. Вижу впереди 
станцию Войбокало, а за ней — деревню. Узкой лентой ведет через лес дорога на 
Ладогу. Должно быть, здесь, на открытом месте близ деревни, придется мне 
приземляться. Как-никак это все же не ржаное поле среди валунов, на котором 
посадил я свой самолет в Большой Вруде. Без шасси на снег — ничего страшного. 
Истребитель проползет, как на лыжах, метров пятьдесят, и будет полный порядок...
 

Пока я раздумываю об этом, машина снижается. Высота уже двести метров. Вот и 
деревня. Справа лес. Надеюсь сесть между лесом и деревней. Слежу за скоростью. 
И вдруг (сколько же этих «вдруг» в нашей работе!) все скрывается из глаз. На 
высоте ста метров от земли самолет погружается в белый как снег туман. Какие-то 
мгновения — и кисея тумана прорвана. Подо мной щетинится островерхими елями 
густой лес. Разворачиваю машину влево, к краю леса. Но высоты не хватает. 
Крылья уже рубят макушки деревьев. Летят сучья. Я ничего не вижу перед собой, 
но ощущаю неожиданный рывок. Такое впечатление, будто кто-то схватил машину за 
хвост. Она на миг останавливается в воздухе, а затем резко опускает нос и 
срывается вниз. Успеваю выбросить руки вперед, чтобы не удариться головой. Но 
следует мягкий толчок, и я, полувыброшенный из самолета (удержали привязные 
ремни), повисаю на козырьке кабины. Оседает облако снежной пыли. Становится 
тихо. Ощупываю себя. Кажется, цел. Отстегиваю ремни, осматриваю кабину, снимаю 
с приборной доски фотокарточку. Жена и дочурка глядят на меня добрыми глазами. 
Не волнуйтесь, родные, беду пронесло. Как видите, я жив и разговариваю с вами. 
Правда, самолет мой не в лучшем виде. Но на войне, к сожалению, бывает и так. 

Выбравшись из кабины, я увязаю в глубоком снегу. Пытаюсь выбраться, но меня 
ставит в тупик строгий окрик: 

— Стой! Руки вверх! 

Надо мной на берегу оврага, раздвинув ветки кустарника, стоит боец. Его автомат 
нацелен на меня. Решительный вид бойца не сулит мне ничего доброго. Сделай я 
хоть одно неосторожное движение... 

— Ты фашист? — кричит он. — Оружие! 

— Я свой. Я русский, советский. А оружие подать не могу. Руки подняты. 

— Все вы свои, мать вашу... Бросай сюда оружие!.. 

Я расстегиваю ремень и бросаю пистолет и все мое снаряжение к ногам бойца. 

— А ну, выходи! — воинственно кричит он. — Сейчас разберемся, кто ты такой. 

Потише, товарищ боец. Вы же видите, — показываю я на уголок красной звезды, 
оставшийся на уцелевшей части фюзеляжа. — Это советский, а не фашистский 
самолет. К тому же я капитан. Прошу вести себя вежливее. 

— Знаем мы вас, — не сдается он. — На днях тут тоже схватили одного. И тоже 
говорил по-русски. Мол, на Яке летел, немцы сбили. И в реглане таком же. А 
морда бандитская, и парашют где-то в кустах спрятал... 

— Я вспомнил о своем парашюте и, забравшись на центроплан, вытащил его из 
кабины: