к берегу. Падает он на прибрежной части Петергофского перка, неподалеку от 
фонтанов. На месте его падения образуется яркий костер.

Я делаю круг над берегом. Под крылом проходят руины Петергофа. Вижу разрушенное 
здание дворца, разбитый вокзал, печные трубы сгоревших домов.

Беру чуть южнее, хочу глянуть на Низино. Но там словно смерч прошел. Каких — 
нибудь десять дней назад все еще было на месте, а сейчас… Ладно, Низино… Но 
Петергоф-то, Петергоф… Это же гордость человечества!.. Его музей посещали 
когда-то и немцы. Что же сделали с ним фашистские варвары!..

Ухожу домой, смотрю на город, шепчу про себя строки стихов, которые порой 
приходят ко мне даже в такие, как эти, невеселые минуты.

		Вот Петергоф, его дворцы, фонтаны,
		Здесь возвышался бронзовый Самсон.
		Был городок людской овеян славой,
		Сейчас стоит разрушен и сожжен...

Чтобы запомнить неожиданно возникшее четверостишие, повторяю его несколько раз.

Старшему лейтенанту Бабернову в этом бою не повезло. Вместе с командиром 
атаковал он «юнкере». Но при этом самолет Бабернова, не дотянув до берега, 
приводнился в Финском заливе. У побережья в районе Лахты мелко, и это спасло 
летчика.

Мы с Мясниковым пролетаем над ним. Из воды торчит киль самолета и лопасть винта.
 Виден фонарь кабины. Сам Бабернов стоит в воде, машет нам шлемофоном, 
показывает, что намеревается идти к берегу.

Едва мы приземлились на нашем аэродроме, как Грицаенко тотчас вцепился взглядом 
в пробоину на консоли крыла моего самолета:

— Кто-то вас угостил…

— Это, Саша, привет нам от кронштадтских зенитчиков.

Подошел Алферов:

— Они что — ошалели там? По своим лупят?

— Промахнулись немножко и вот задели, — объясняю я.

— По — моему, они попали, а не промахнулись, — замечает Грицаенко.

— По «юнкерсу», говорю, промахнулись.

— Понимаю. Но где же «юнкере»?

— Там, около Петергофа, на берегу догорает.

— Так, значит, сбили его? — спрашивает Борис и, получив утвердительный ответ, 
кричит на всю стоянку: — Ура! Еще один! Здорово!..

Часа через два пришел на аэродром вымокший до нитки старший лейтенант Бабернов.

Прошло несколько дней, и в эскадрилье нашей снова многое изменилось. Были и 
радостные, были и невеселые события. Вернулись из госпиталя Сергей Сухов и 
Николай Соседин. А через несколько дней Николай погиб, выполняя боевое задание. 
В районе Пушкина его истребитель был подбит, загорелся, и Соседин выбросился из 
самолета. Товарищи видели падающего летчика, ждали, что он раскроет парашют. Но 
фигурка Сосе — дина стремительно уменьшалась в размерах. Наконец она стала 
сливаться с фоном земли и исчезла из глаз…

Некоторые позже высказывали предположение, что Николай, зная ошибку Тенюгина, 
сделал задержку и раскрыл парашют у самой земли. Но никто парашюта не видел. 
Время шло, а Соседин не возвращался. Стало ясно, что мы потеряли еще одного 
товарища. Эскадриль — ская комсомолия лишилась своего боевого вожака. Комсоргом 
был вскоре избран один из наших младших авиационных специалистов — сержант Паша 
Хаустов.

Через некоторое время Халдеев и Киров убыли в командировку. На Балтику они 
больше не вернулись.

Раненный в голову капитан Уманский был отправлен в тыл. Командиром эскадрильи 
стал Мясников.

Из числа молодых летчиков, начинавших войну в составе нашей эскадрильи, 
остались только Сергей Сухов и я. Но нас молодыми уже не считали.