Вот это бой! Посмотрел бы Алиев, что творится сейчас над «Маркизовой лужей», 
сравнил бы наши недавние прогулки над ней с этим воздушным сражением!..

Впрочем, оно, кажется, затихает. Шарахнувшись в сторону от взрыва, 
«мессершмитты» уходят. Уходят бомбардировщики противника. С трудом разыскиваем 
мы друг друга в медленно остывающем и проясняющемся небе Кронштадта. Собираемся 
втроем. Нет Уманского… Неужели тот взрыв?.. Не могу поверить… Возвращаемся 
домой молча. Производим посадку. Я выскакиваю из кабины и бегу к Мясникову:

— Уманский?

— Да, — тяжело произносит он, смахивая рукавом пот с разгоряченного лица.

Стою опустив голову. Перед глазами маячат клубы дыма и летящие во все стороны 
обломки самолета. Мясников медленно выбирается из самолета, поднимает 
валяющуюся под крылом щепку и вычерчивает ею на земле контуры острова Котлин.

— Вот здесь, — обведя щепкой восточную часть острова, говорит Мясников, — 
опускался он на парашюте. Причем был ниже меня. Его зенитка, по — моему…

— Какой парашют? Какая зенитка? Вы что, Александр Федорович? Там такой взрыв 
был. Одни обломки летели.

— Да, обломки «мессершмитта», — снимая с головы шлемофон, говорит Чепелкин. — 
Бомба ударила в «мессершмитт». Я гнался за ним, понимаете, а в это время… И вот,
 — он указывает на распоротый конец крыла своего самолета, — досталось и мне 
немножко…

— Ну, а где же командир? — спрашиваю я.

— А командир выпрыгнул с парашютом. Это и я видел, — говорит Чепелкин. — Он 
выпрыгнул. Точно вам говорю. Где опустился — не знаю. Боюсь, что его зенитка…

Вечером в эскадрилье стало известно, что выбросившийся с парашютом капитан 
Уманский почти час провел в воде где-то близ Кронштадта, а потом был подобран 
нашим спасательным катером и отправлен в госпиталь.

Через день, 23 сентября, фашистская авиация вновь начала свирепствовать над 
главной базой нашего флота. Тысячи бомб различного калибра обрушились на нее. 
Казалось, там не могло остаться камня на камне. Но вот улетели последние 
вражеские самолеты. Все, что могло гореть, сгорело. Но Кронштадт жив. Мы хорошо 
видим это сверху. Догорают последние головешки. Слабый, как бы папиросный дымок 
тянется над пепелищами. Может, хотя бы к концу дня город, а с ним заодно и мы 
получим передышку? Так нет же. Опять появились «юн — керсы». Правда, на этот 
раз они пришли только втроем. Нас тоже трое: Мясников, Бабернов (он прибыл в 
эскадрилью вместе с Чепелкикым) и я.

Мои товарищи погнались за двумя «юнкерсами», идущими впереди. Третий летит на 
почтительном расстоянии от них, но, как и они, держит курс на базу. Экипажи 
фашистских самолетов, увидя наши ЯКи, явно струхнули. Передние «юнкерсы» 
переходят в пикирование и, сбросив бомбы, устремляются к Стрельне.

Меня интересует третий вражеский самолет. У него необычный вид: такие же, как у 
Ю-88, длинные, выступающие вперед гондолы моторов и двухкилевое, — как у МЕ-110,
 оперение хвоста. Однако, разглядев самолет внимательней, я припоминаю: да это 
же Ю-86! Именно такой старый фашистский бомбардировщик сбил на Ханко Бринько. 
По поведению Ю-86 вижу — экипаж занят фотосъемкой.

Наша зенитка открывает по нему огонь, и мне никак не подойти к бомбардировщику. 
Вражеский стрелок с большой дистанции лупит без передышки. Его положение 
понятно. А вот зачем бьют зенитчики, в то время как я захожу в атаку? Это не 
очень ясно. Все же я догоняю бомбардировщик, сближаюсь с ним до предельно 
короткой дистанции и расстреливаю его почти в упор.

«Фотограф» горит — «проявляет» в огне свою пленку. Стрелок висит на турели. 
Вроде бы все в порядке.

Однако в этот момент мой истребитель получает толчок. Он едва не 
перевертывается. Мне слышится гул. Такое впечатление, будто где-то вдалеке 
произошел взрыв. Выравниваю самолет и вижу: на левой консоли крыла зияет рваная 
дыра величиной с блюдце. Зенитный снаряд? Да, по — видимому. Должно быть, он 
разорвался слева под крылом, и осколок пробил консоль.

— Прекратите стрельбу! Куда же вы бьете по своим-то, черти? — кричу я, словно 
голос мой может дойти до зенитчиков.

Но стрельба и в самом деле прекращается. Подбитый мной «юнкере» уходит. Он уже 
развернулся к Петергофу и теперь скользит на крыло — пытается сорвать пламя. Я 
догоняю его и даю еще одну очередь. Опустив нос и кренясь вправо, «юнкере» идет