Еще десять минут — и он, этот бой, заканчивается. Набрав высоту и объединившись 
в группу, шестерка МЕИ 09 разворачивается в сторону Гатчины. Мы еще некоторое 
время охраняем район действия наших войск и, лишь получив специальную команду 
по радио, возвращаемся домой.

Мы уходим, и я почему-то только теперь обнаруживаю, что вся земля под нами 
испещрена воронками от бомб, снарядов и мин.

Эти воронки, словно пустые глазницы мертвецов, смотрят на нас, взывая к 
отмщению.

Родная ленинградская земля! Сердце разрывается от боли: нет сил видеть тебя 
такой. Потерпи еще немного. Мы отстоим, защитим тебя. И ты будешь снова 
зеленеть и цвести… После посадки я докладываю Мясникозу о полете и возвращаюсь 
к самолету.

Ну, как там, в Вологде? Что пишет жена? — спрашивает Грицаенко.

Сейчас будем читать, Саша.

Техник заканчивает осмотр самолета, поручает Алферову заправить истребитель и, 
вытирая руки ветошью, подходит ко мне. Я присаживаюсь на край крыла. Читаю 
письмо вслух от строчки до строчки. Так уж у нас принято. Письмо от близких — 
общая радость. Грех ею не поделиться.

«Игорек, милый! — пишет жена. — Вот мы и добрались до твоих старичков. Из 
Тихвина до Вологды ехали в товарном вагоне. Здесь тихо и войны нет. Даже 
странно. Я не знала, что к тишине нужно привыкать.

Новгород наполовину был разрушен и горел, как костер, когда мы покидали его 
ночью. Мост через Волхов был еще цел, но подготовлен к взрыву. Нас с трудом 
пропустили. Бегу с Ниночкой на руках и глазам своим не верю. Что сделали эти 
варвары с нашим городом! От четвертой школы, где я училась, остались одни стены.
 Первая школа (мы пробежали и мимо нее) тоже разрушена. Много домов сгорело. По 
Ленинградской не пройти. Разрушенные дома завалили улицу. Жертвы, увечья… Всего 
не рассказать. Какой-то добрый шофер взял нас на машину. Он ехал в Чудово. 
Дорога была сухая, и к утру мы добрались. Из Чудова многие поехали баржой 
куда-то на Волгу. Мы с мамой и Ниночкой ^пошли пешком через Будогощь на Тихвин. 
С нами Маша Иванова и Пелагея Николаевна.

Неделю провели в Чудове как в аду: бомбежка с утра до вечера. Чудово больше не 
существует. Убитые, раненые… Сколько их! Среди них и маленькие дети. Около дома,
 где мы остановились, взорвалась бомба. Вылетели рамы, а из них стекла. Стеклом 
поранило Ниночке щеку. Ранение неопасное. Щечка уже заживает. Папа остался в 
Чудове, эвакуирует участок связи. По дороге на Будогощь — поток беженцев. 
Несколько раз на нас нападали фашистские истребители. Многие из тех, с кем» мы 
шли, погибли. Как мы уцелели, не знаю. Видели воздушный бой. Два наших 
«ястребка» (тупоносые И-16, на каких ты летаешь) дрались с четырьмя вражескими. 
Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все 
думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И 
сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под 
Ленинградом.

Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. 
Устраиваюсь инструктором — летчиком.

Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и 
от всех нас.

Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу 
Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.

Целую, твоя Валя».

Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние 
строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.

— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...


Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,

— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других 
людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И 
пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно 
как-то… Спасибо, командир…

Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета: