Дверь сорвана с верхней петли и косо держится на нижней,

Это последний снаряд так поддал, — видя, что мы смотрим на дверь, говорит 
комиссар и наклоняется возле стола, чтобы поднять сметенные на пол взрывной 
волной документы. Мы помогаем ему.

Вот видите, и так бывает, — говорит Кожемяко, протирая стол обрывком газеты и 
сдувая пыль с документов.

Потом он становится строже. Мы умолкаем.

В руках у комиссара мой партийный билет. Подавая его мне, Кожемяко с некоторой 
торжественностью говорит:

— Помните, товарищ Каберов, каким непримиримым к врагам революции был Ленин. 
Вам выпала честь сражаться с врагами Родины под знаменем его партии. Будьте 
достойны этой высокой чести!

Вручив мне билет, он тепло, по-товарищески поздравляет и напутствует меня:

— Дерись, понимаешь, как дерутся большевики!..

Самолеты под обстрелом покидают низинский аэродром. Фашисты ведут огонь с 
интервалами, неодинаковыми по времени. Воспользовавшись паузой, я выруливаю из 
укрытия. Надо успеть взлететь до очередного выстрела. На учете доли секунды, но 
я прикасаюсь ладонью к груди. Здесь, над самым сердцем, лежит в кармане кителя 
только что полученный мной партбилет. И гордое сознание того, что я теперь 
коммунист, и щемящее чувство потери (ведь мы покидаем Низино) сливаются воедино.


Даю полный газ. Истребитель прямо со стоянки, поперек аэродрома, идет на взлет. 
Впереди видны комья вывороченной земли. Пытаюсь обойти воронку, но уже поздно. 
Тяну ручку управления на себя. Самолет взмывает, и я, с трудом удерживая его в 
воздухе, перескакиваю через воронку. Сильный мотор уводит машину от земли. Но 
впереди новое препятствие — самолеты соседней эскадрильи. Нажимаю на кнопку 
уборки шасси, и истребитель, подобрав под себя колеса, благополучно проносится 
над стоянкой.

Слева занятая противником Ропша. «Прижимаю» машину к лесу и, набрав скорость, 
разворачиваюсь на обратный курс. Три зенитных разрыва неожиданно впечатываются 
в воздух перед самым носом истребителя. Выходит, вражеские наблюдатели уже 
заметили меня. Почти над самыми макушками деревьев ухожу к заливу.

Город на Неве одет густой дымкой. Его почти не видно. До свидания, Низино! 
Прости нас, Ленинград! Мы, твои солдаты, только временно оставляем боевой рубеж.


Мы уходим из Низина, но мы с тобой, И мы до последнего дыхания будем защищать 
тебя, наш героический город!..

Наш новый аэродром лежит среди лесов.

Он лежит большой и ровный, как стол.

Для каждого самолета здесь построен отдельный капонир, надежно укрывающий 
машину от бомб и артиллерийских снарядов.

Мы с Костылевым осматриваем бревенчатые, глубоко врытые в землю стены и 
трехслойный накат. Засыпанное сверху и с боков землей и покрытое дерном 
сооружение — это настоящая крепость. В сознании не укладывается, что построили 
ее женщины. Но вот и они, скромные ленинградские труженицы, — стоят и 
застенчиво улыбаются, слушая наши похвалы. Среди них много совсем еще юных 
девушек.

Егор поднимается на крышу капонира, восхищается посаженными там елочками, 
подпрыгивает, проверяя надежность перекрытий.

Неужели вы сами это построили?

А кто же еще? — Молодая, одетая в телогрейку женщина поднимает свои огрубевшие 
на работе руки:

— Что они у нас — не такие, как у мужиков?

Слышится звонкий девичий смех.

Я вспоминаю, что в самолете лежат мои вещи, и вытаскиваю из фюзеляжа чехол с 
завернутым в него чемоданом и кирилловской трехрядкой. Все называют ее баяном. 
Да она и похожа на баян. Правда, в эти минуты выглядит гармонь невзрачно. Во 
время обстрела она была испачкана в глине.