Было уже десять часов вечера, когда в землянку вошел обросший щетиной, 
изнуренный до крайности человек. Высокий, с ястребиным взглядом, он был похож 
не абрека Заура из одноименного довоенного фильма. 

— Капитан Уманский! 

Мы бросились к нему, что называется, ошалев от неожиданности. 

Да, это был Уманский. Где-то в районе огромного Порзоловского болота пересек он 
линию фронта и пришел на свой аэродром. Многое пришлось пережить нашему 
командиру. Он опустился на парашюте во вражеском тылу. Днем Уманский прятался в 
лесу или в зарослях кустарника, ночью шел, минуя населенные пункты, держа курс 
на север, к линии фронта. Всего шестнадцать километров отделяли место 
приземления от территории, не занятой врагом. Но чтобы пройти это расстояние, 
потребовалось трое суток! 

И вот он, родной аэродром, землянка, часовой у входа в нее. Позже Уманский 
рассказывал, как он был взволнован в ту минуту, 

— Стою, прислушиваюсь к тишине аэродрома, — говорил он. — Сердце так и стучит 
от радости. Попросил у часового закурить, спрятал папиросу в рукав, жадно 
втянул дым. Дома! От радости хотелось обнять и этого сдержанного паренька 
часового, и вообще все вокруг: землю, деревья, небо. Постоял у дверей, провел 
ладонью по густой щетине бороды, _подумал: «Узнают ли?» Узнали... 

Известие о возвращении Уманского с быстротой молнии облетело эскадрилью. Люди 
один за другим заходят в землянку. А он все еще как бы не верит, что пришел 
наконец домой. 

— Раздевайтесь, товарищ командир. Сейчас вам принесут поесть. 

— А я сыт, — говорит он. — Не беспокойтесь. У меня даже есть неприкосновенный 
запас... 

Уманский вытаскивает из кармана и высыпает на стол горсть зерен ржи, ягоды 
клюквы, брусники. 

А тут вот, — он кладет на бумажную скатерть замусоленный огрызок брюквы, 
сдувает с него табачную пыль, — все витамины, заметьте!.. 

— Да, с таких харчей, товарищ капитан, и ноги протянуть не долго. 

— Наоборот, без них можно было протянуть... 

Командир подкрепился, побрился, сверил свои часы с нашими, доложил о своем 
прибытии в штаб полка, начал у нас расспрашивать, как идут дела в эскадрилье. 

Мы поговорили, погоревали о погибших товарищах. Потом Уманский стал 
рассказывать обо всем, что произошло с ним после потери самолета: 

— Приземлился я в лесу. Снял с дерева парашют, спрятал его в кустах и пошел на 
север. Документы уничтожил, оставил только партбилет — вот он. Думал спрятать 
его. А куда? Кругом лес, болото. Да и фашисты где-то рядом. Когда стало темно, 
вышел на дорогу. 

Хотел перебежать ее и вдруг слышу: «Хальт!» Потом щелкнул затвор и стало тихо. 
Я замер, тихонько пополз обратно. Почти трое суток прятался в канаве, укрываясь 
листьями. По дороге бесконечным потоком шли машины, войска. 
Гитлеровцы-автоматчики прочесывали лес. Только прошлой ночью удалось перейти 
дорогу. Напился в болоте и шел, шел. Встретился с лесником, подкрепился у него. 
Вечером мальчишка, внук этого доброго человека, вывел меня к аэродрому...

ли, погоревали о погибших товарищах. Потом Уманский стал рассказывать обо всем, 
что произошло с ним после потери самолета: 

— Приземлился я в лесу. Снял с дерева парашют, спрятал его в кустах и пошел на 
север. Документы уничтожил, оставил только партбилет — вот он. Думал спрятать 
его. А куда? Кругом лес, болото. Да и фашисты где-то рядом. Когда стало темно, 
вышел на дорогу. 

Хотел перебежать ее и вдруг слышу: «Хальт!» Потом щелкнул затвор и стало тихо. 
Я замер, тихонько пополз обратно. Почти трое суток прятался в канаве, укрываясь 
листьями. По дороге бесконечным потоком шли машины, войска. 
Гитлеровцы-автоматчики прочесывали лес. Только прошлой ночью удалось перейти 
дорогу. Напился в болоте и шел, шел. Встретился с лесником, подкрепился у него. 
Вечером мальчишка, внук этого доброго человека, вывел меня к аэродрому...