Поэтому третьим с нами летит Киров. 

Набираем высоту. Фашистские летчики, должно быть, видят нас. Не случайно 
«юнкерсы» поворачивают от аэродрома в сторону Гатчины. Тут двое из них идут со 
снижением, а один набирает высоту, явно рассчитывая войти в грозовое облако, 
гигантской мохнатой шапкой нависшее над южной границей нашего аэродрома. 
Костылев приказывает мне перехватить этот «юнкерс», а сам вместе с Кировым 
уходит в погоню за двумя другими. 

Вражеский бомбардировщик был уже у самого края облака. Я догнал его и поймал в 
прицел. Но тут мрачная, клубящаяся туча проглотила «юнкерс», а в следующую 
секунду и меня. 

Машину мою сильно тряхнуло, подкинуло. Мокрый снег залепил козырек кабины. Ни 
земли, ни неба не было видно. Стало темно как ночью. Пришлось пилотировать по 
приборам. 

Вести самолет сквозь грозовые облака очень опасно. Бушующие в них восходящие и 
нисходящие потоки могут в мгновение превратить машину в груду щепок. Но у 
гитлеровца не было другого выхода. Преследуя его, я тоже вынужден был войти в 
грозовое облако. Правда, нижняя кромка его не так опасна, как центр, но и здесь 
ощущалась достаточно сильная болтанка. Я с трудом удерживал самолет в нужном 
положении. 

Меня охватила тревога. Мой самолет шел быстрее, чем «юнкерс». Значит, вражеский 
бомбардировщик был где-то рядом. Стремясь избежать столкновения с ним, я убрал 
газ и стал напряженно вглядываться в непроницаемое для взора пространство. 
Неожиданно огненная трасса прорезала мрак чуть впереди и левее моего самолета. 
Я резко бросил машину в сторону. Теперь мне было видно, откуда бил вражеский 
пулемет. Смутно прорисовывались контуры огромного бомбардировщика. До него было 
не более тридцати метров. 

Болтанка усилилась. Фашистский стрелок, видимо, потерял меня, но продолжал 
вести огонь наугад не переставая. Мне это было на руку. Я видел цель и ударил 
по ней наверняка. 

«Юнкерс» вспыхнул и начал падать. Немного выждав, чтобы не столкнуться с ним, я 
бросил свою машину вниз. Вскоре яркий дневной свет ударил мне в глаза. Я 
осмотрелся. Бомбардировщик неудержимо шел к земле. Еще несколько секунд, и он 
упал прямо на дорогу, ведущую из Стрельны в Ропшу. Высоко над землей взметнулся 
гигантский столб огня и дыма. 

— Вот так, фашист! — кричу я из кабины. — Привет из Низина!.. 

Невыразимая радость охватывает меня. Ах, как хочется, чтобы кто-либо из друзей 
увидел, как горит сбитый мной «юнкерс»! Но ни Костылева, ни Кирова нет 
поблизости. Утешаю себя тем, что за воздушным боем наверняка следили с 
аэродрома. Горящий бомбардировщик упал в каких-нибудь двух-трех километрах от 
Низина. 

Кружу, ищу товарищей, но пока что не вижу их. На всякий случай набираю высоту. 
Красное Село, Пушкин, Красный Бор... Там все горит, все в дыму... Там — фронт...
 

Мне кажется, что воевать на земле намного сложней и тяжелей, чем в воздухе. 
Невольно задумываюсь об отце, о братьях Юре и Боре. Всем им привелось повоевать 
на земле. Помню, как в 1939 году добивался Борис, чтобы его взяли в батальон 
лыжных разведчиков (шли бои на Карельском перешейке). И добился-таки своего. А 
пришел домой с войны — полы шинели осколками иссечены, каска (командир разрешил 
взять ее с собой на память) пулей просверлена. 

Где он теперь, Борька? Последнюю весточку гордо подписал: «Твой брат, курсант 
Чкаловского авиационного училища Борис Каберов». Да еще три восклицательных 
знака поставил. Знай, мол, с кем имеешь дело!.. 

Воспоминания воспоминаниями, но где же Костылев и Киров? Может быть, уже 
возвратились на аэродром? Едва я подумал об этом, как подо мной пронеслась пара 
истребителей. Вот они! Я пристраиваюсь к друзьям, показываю Костылеву на 
догорающий «юнкерс». 

— Молодец! Вижу. Чистая работа! — говорит он. — Наши тоже оба «отдыхают» в 
районе Красного Села. 

На аэродроме техники обступают нас, начинают рассказывать, как выглядел с земли 
воздушный бой, как падал горящий «юнкерс». Егор уходит на доклад к командиру, и 
все улыбки друзей, их теплые рукопожатия достаются нам с Кировым. Товарищ мой, 
как всегда, молчит. Он бы мог рассказать, как сбитая им двухмоторная вражеская 
машина рухнула на изрытую бомбами и снарядами ленинградскую землю. Но Федор 
Иванович (все в эскадрилье зовут его по имени-отчеству) не любит похвальбы. 
Придумав, будто ему надо в землянку, он уходит. Техники принимаются за меня