посмотрела в угол, где стояло это нехитрое орудие нашего воспитания. Посмотрела,
 а взять его не решилась.

Подошел год призыва. Снова медицинская комиссия решает, годен ли я в авиацию. 
Последнее слово за хирургом. Я стал на один сантиметр выше ростом. Врач пишет: 
«Годен». Подпрыгиваю от радости и бегу одеваться. Подпрыгиваю, чтобы тут же 
пожалеть об этом.

Ну-ка, ну-ка, что это у вас с ногами? — Хирург опять подходит ко мне. — Почти 
совсем нет подъема. Какого подъема? — настораживаюсь я, чувствуя недоброе.

Сестра приносит тазик с водой.

— Сделайте-ка на полу оттиск ступни… Видите, у вас «медвежья лапа», — поясняет 
мне доктор. — Вас и в пехоту-то не возьмут. У вас резко выраженное плоскостопие.


Снова страшный вывод: «Не годен».

Долго бродил я по улицам вечернего города, размышляя, что делать дальше, и 
твердо решил: с авиацией для меня кончено. Думаю, так бы это и было, не 
произойди событие, давшее мне новую надежду. Возвращаясь из Арктики в Москву, 
на четырехмоторных самолетах приземлились в Вологде герои — летчики, когда-то 
спасавшие челюскинцев. Вечером весь город от мала до велика собрался на площади,
 чтобы приветствовать отважных.

Пробившись к трибуне, я увидел среди гостей Водопьянова, чей портрет хранился в 
моем комсомольском билете. Большой, широкоплечий, в той же меховой куртке, что 
и на газетном снимке, Михаил Васильевич по сравнению с Молоковым (они стояли 
рядом) казался сказочным богатырем. Тут же были полярные летчики Алексеев и 
Мазурук. Застенчиво улыбающиеся, немного смущенные шумной встречей, они 
покорили рассказами о своих полетах сердца вологжан,

Но вот митинг окончился. Наши гости сошли с трибуны и направились к гостинице 
«Золотой якорь». Стайка горластых ребятишек («Дядя Водопьянов! Дядя Молоков!») 
тут же окружила летчиков. Я не выдержал и тоже бросился к ним. Смешавшись с 
ребятами (а рост мой позволял это), забыв, что мне уже двадцать, я, как и они, 
увязался за Водопьяновым да так, не чуя под собой земли, и прошел с ним через 
всю площадь до самой гостиницы.

С этого дня покой мой был потерян окончательно. И что только я не предпринимал, 
чтобы пробиться в авиацию, куда только не обращался и устно и письменно! Везде 
мне отказывали, и вдруг…

— Вас к телефону, — подошла ко мне табельщица нашего цеха. — Звонок из 
горсовета.

Выключаю станок, волнуясь, бегу в контору. Кто бы это и зачем? Тем более — из 
горсовета! А в трубке:

— Алло, это я, Саша… Да, звоню из горсовета Осоавиахима. Есть телеграмма. 
Читаю: «Срочно отправьте Коктебель переподготовку одного пилота — планериста». 
Поедешь?

У меня застучало сердце. Коктебель… Высшая летно — планерная школа!..

— Конечно, поеду, Саша. Только не было бы какой заковыки…

На другой день, оформив отпускные документы, я был уже на вокзале. Провожали 
меня Саша и его жена Вера. Запыхавшиеся, они прибежали к моему вагону уже перед 
самым отходом поезда.

— Заковыка! — Саша с трудом переводил дыхание. — Ты как в воду глядел. 
Телеграмма ошибочная. В Коктебеле уже не планерная, а летная школа. Готовят 
инструкторов — летчиков, и требуется туда пилот запаса, окончивший аэроклуб.

Я чуть не заревел от обиды.

— А ты не волнуйся, — сказал Саша. — Мы с Верой придумали. У тебя официальный 
документ и телеграмма. Второй телеграммы ты не видел. Понял? Ну, а там будешь 
действовать по обстановке. В Феодосии на базаре садись на машину с крылышками. 
Школа не горе. Да, чуть не забыл! Вот тебе книжечка об этой школе, почитай в 
дороге. Тут адрес Вериной сестры, Нади, забежишь на досуге. Ни пуха ни пера!..

В Феодосию поезд пришел утром, а еще через час автобус с нарисованными на нем 
крылышками доставил меня на гору Узун — Сырт, где находилась школа.

— Вас принять мы не можем, — взяв мои документы, сказал начальник штаба. — 
Здесь какое-то недоразумение. Вечером будет комиссия. Она решит.