схватки. По пять, по семь вылетов в день для нас уже стало нормой. Трех — 
четырехкратное численное превосходство противника тоже стало привычным. Но мы 
так изматываемся, что к вечеру уже еле держимся на ногах. Отдохнуть бы как 
следует, но нервы напряжены, и сон не идет.

Третью ночь я почти совсем не сплю. Закрою глаза — и опять воюю, опять стреляю, 
увертываюсь от огня все более наглеющих фашистских истребителей. Сейчас уже 
второй час ночи. Я хожу по комнате, прислушиваюсь к неровному дыханию друзей. 
Счастливцы, они уснули.

На днях погиб летчик Петр Фролович Галахов, в прошлом инструктор аэроклуба, мой 
товарищ по Ейскому училищу. Каким смелым и добрым человеком он был! Петр 
отчаянно дрался, защищая охраняемые им штурмовики, но был подбит и, не дотянув 
до аэродрома, упал в лес. А теперь вот мы потеряли Бориса Годунова. Шестнадцать 
«мессершмиттов» против четырёх маленьких «ишачков»! Рассказывают, что фашисты в 
самом начале боя расчленили группу наших истребителей, решив уничтожить их 
поодиночке. Но на протяжении двадцати минут невероятной по напряжению схватки 
им так и не удалось одержать победу. Вражеские самолеты вынуждены были сами 
выйти из боя. Борис Годунов, по — видимому, был ранен и на пути домой потерял 
сознание. Его самолет вдруг накренился, перешел в штопор, ударился о землю и 
сгорел.

Осталось каких-то полтора часа до подъема. А я все еще не могу уснуть. Пробую 
ни о чем не думать, но это не получается. Ребята говорили: «Считай до ста — 
уснешь обязательно». Лежу с закрытыми глазами, считаю шепотом. Досчитал до 
шестидесяти, и вдруг передо мной — сожженная Большая Вруда с бугорками свежих 
могил. Потом мне видится та девочка с перевязанной головой, видится старик, 
поднимающий над собой внучку. «До Ленинграда бы нам, сынок!» Откуда он идет по 
пыльной фронтовой дороге? Может быть, тоже из Большой Вруды, а может, из 
Бегуниц? «Избу сожгли, ироды!.,»

Я снова пытаюсь считать… Нет, все равно не уснуть. А вот Сухов до восьмидесяти 
шести досчитывает и засыпает. Впрочем, как знать! Он большой шутник. Но и 
насчет отдохнуть — это у него всегда получалось. Не успеет, бывало, выскочить 
из кабины, как тут же — под крыло, в траву, и уже храпит. Мне бы так. Ах, как 
это важно для летчика — хорошо, по — настоящему выспаться!

— Ты с кем это разговариваешь? — сонно приподнимается с постели командир.

— Считал, пытался уснуть, товарищ майор.

— Ну и как?

— Не смог.

— Почему же это?

— Не знаю…

Утром я был отстранен от полетов.

— Научитесь сначала спать, — сердито сказал командир, — а потом уж летать 
будете.

Долго я бродил по стоянке, подыскивая место, где бы прикорнуть, да так и не 
нашел. Пришел обратно в землянку и лег на нары. Но тут не давала уснуть 
неумолчно звучащая мелодия «Рио — Риты».

Я уже хотел было остановить патефон, но в землянку вошел Соседин. Он снял шлем, 
провел пятерней по волосам и — чего уж я никак не ожидал от него — пустился в 
пляс. Да еще не как — нибудь, а с присказками:

— Царство ему небесное!.. Царство ему небесное!.. Половицы в землянке ходуном. 
«Уж не тронулся ли парень? — подумал я. — Под „Рио — Риту“ пляшет».

— Слушай, Коля, что с тобой? И кому это царство небесное?

— «Мессершмитту — 110»... Ух ты!..

Никогда мне не доводилось видеть, как пляшет Соседин. Я глядел на него, а он 
продолжал выделывать кренделя, хлопать ладонями то по груди, то по подметкам, в 
заключение — по половицам. Наконец Коля, должно быть, устал. Он плюхнулся на 
нары и как-то странно уставился на меня,

— Чудаки!.. Говорят — бронированный, не горит… Э, да еще как полыхает!..

Я остановил патефон:

— Расскажи хоть толком.