падения его я не видел. Следовало бы подождать официального подтверждения, 
которое обещал прислать встретивший меня на месте вынужденной посадки капитан. 
Но Линник ждал ответа, а разочаровывать этого доброго человека не хотелось. 
Понимая, что севший на болото «юнкере» потерян для фашистов, я сказал; а взамен,
 дядя Володя, одного большого.

— Да? Значит, это уже второй?

Он крепко пожал мне руку и тут же с гордостью стал рассказывать окружающим, что 
я одержал вторую победу.

— А самолет мы вам сделаем, товарищ командир. Снова летать будете, — утешает 
меня Владимир Трофимович.

Я узнаю, что в Низино с западных аэродромов слетаются самолеты соседних 
эскадрилий. Понемногу собираются и мои друзья. Обстановка остается сложной. 
Истребители садятся, заправляются и вновь уходят на боевые задания.

Майор Новиков и комиссар Исакович тепло встречают меня, осматривают привезенный 
нами самолет, покачивают головами.

— Сам-то как? — спрашивает командир.

— Нормально, товарищ майор!

— А это? — показывает он на правую бровь.

— Пустяки, стеклом царапнуло, перед посадкой забыл очки снять.

— Вот, Михаил Захарович, — Новиков смотрит на комиссара, — всегда у них все 
«нормально». Всегда у них все «пустяки». Побывал у черта в лапах, вырвался 
живым и уже улыбается, словно ничего не было. Вот что значит молодость! Иди-ка 
обедай да отдыхай, — говорит он мне. — Пока твой истребитель ремонтируют, 
видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…

Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но 
майор остановил меня.

— А сегодня вот… — качал он и запнулся.

— Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?

— Да… Вчера погиб Годунов. — Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, 
добавил:

— Четверка против шестнадцати…

Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.

Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!

Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в 
дождь за окном.

Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный 
репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, 
теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. 
Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот 
здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино 
достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..

В бывшей квартире Багрянцевых почему-то раскрыто окно. В последнее время Михаил 
Иванович часто навещал эту пустую квартиру и, наверно, забыл закрыть его.

Вот столовая. За ней кто-то колет дрова. Жизнь идет своим чередом. Прохожу чуть 
дальше и вижу две знакомые березки и могилу Гусейна. Сняв фуражку, разглядываю 
желтеющую фотографию друга. А он смотрит на меня своими добрыми глазами, и 
кажется, сейчас скажет: «Слушай, зачем грустить, улыбаться надо. Паны — маишь?!.
»

На могиле лежат свежие полевые цветы. Я смотрю на них и вспоминаю теперь уже 
кажущийся таким далеким случай. Один из наших летчиков, выруливая на стоянку, 
примял колесом ромашку. Гусейн осторожно поднял ее, укоризненно посмотрел в 
сторону своего приятеля:

— Живой, панымаишь! Живой цветок, а он его так! Не обрывая лепестков, Алиев 
пересчитал их: «Любит — не любит, любит — не любит…»

— Любит! — Он посмотрел на меня, широко улыбаясь. — Мая нивеста любит меня!.. А 
он его калисом…