бросается на орудие, едва не столкнувшись с моей машиной. Чтобы не мешать 
Алиеву, я следую за Сосединым. Он уже стреляет по купающимся. Те выскакивают из 
воды и бегут вдоль берега к зарослям ивняка. Человек десять устремляются в поле.
 Доворачиваю машину, даю по этой группе несколько очередей. На реке уже ни 
единой живой души. Напоследок мы с Сосединым еще раз проходим над «пляжем». На 
берегу видна брошенная одежда. Надевать ее, видимо, некому. Возле молчащей 
зенитки видны неподвижные тела четырех вражеских артиллеристов. Мы набираем 
высоту. Где же Гусейн? Будь радио на самолете, он, возможно, сообщил бы, что с 
ним...

Ветер относит дым от дороги. Снова видна автоколонна противника, Мы с Сосединым 
наносим по ней еще один удар. Перед нашими глазами возникает фейерверк 
трассирующих пуль.

Алиева по — прежнему нигде не видно. Может быть, он вынужден был возвратиться 
на аэродром? Но нет, и на аэродроме мы его не находим. Подробно докладываем 
командиру о выполнении задания и о том, как Алиев, выручая Соседина, подавил 
огонь фашистской зенитки. — Где же он?..

Только вечером стало известно, что какой-то самолет приземлился в восемнадцати 
километрах от нашего аэродрома, близ деревни Гостилицы. Рассказывали, что 
самолет этот вел тяжелый воздушный бой с фашистами и был сбит. На место его 
приземления немедленно выехали наши люди.

Вот что они услышали от очевидцев. На сравнительно небольшой высоте в сторону 
Ленинграда летели три вражеских штурмовика МЕ-110. В это время над лесом, дымя 
мотором, проходил наш «ястребок». Неожиданно он набрал высоту и преградил путь 
фашистским самолетам. В первые же мгновения боя ведущий «мессершмитт» вспыхнул 
и стал падать. Летчики покинули его и опускались на парашютах. Два других 
МЕ-110 яростно отстреливались от атакующего их «ястребка». Но вскоре один из 
них тоже задымил и круто пошел к земле. Он упал за деревней в лесной массив. 
Третий повернул обратно. Истребитель преследовал его. Он не стрелял, но, по — 
видимому, готовился ударить самолет противника по хвосту. И тут фашист открыл 
огонь. «Ястребок» начал падать. Потом он выровнялся, пошел на снижение в 
направлении деревни и скрылся за лесом. Прибежавшие туда колхозницы увидели, 
что самолет совершил посадку, не выпуская шасси, на крохотной лесной полянке. 
Летчик был мертв. Они немедленно сообщили о случившемся в Ленинград. Вскоре 
выяснилось, что фамилия погибшего летчика — Алиев. Гусейна и его самолет 
привезли на аэродром вечером. Но было еще светло, и все сразу обратили внимание 
на развороченный капот мотора и разбитые цилиндры двигателя. Друзья бережно 
сняли Гусейна с машины и положили на носилки. Открыв кабину, мы увидели 
разбитую приборную доску, залитые кровью осколки стекол на полу. Через 
некоторое время врач сообщил нам, что грудь Гусейна поразили тридцать осколков 
вражеского снаряда.

		…И тридцать, не забудем, тридцать
		Осколков вражеских в груди.
		Но сердце продолжает биться
		И отдает приказ: «Дойти!»
		Дойти! Пусть легкие пробиты,
		И в баках пусто, сдал мотор.
		Но гибели наперекор
		Шел на посадку истребитель,
		Со смертью продолжая спор,
		Все сознавая, не вслепую,
		В вершинах сосен и берез…
		И на прогалину лесную
		Пришел, не выпустив колес.

Так наш флотский поэт Всеволод Азаров рассказал в стихах о последних минутах 
жизни Алиева.

Вот он лежит, наш Гусейн. Лежит на носилках, в окровавленном, иссеченном 
осколками кителе. Гусейн, Гусейн! Смертельно раненный, ты еще пытался спасти 
своего раненого друга — самолет. Откуда взялись у тебя силы, чтобы посадить 
истребитель так нежно и аккуратно? чем подумал ты в свою последнюю минуту? 
Может, вспомнил маму, твою добрую маму, Кюбру Алек — пер кызы, которая так 
любила тебя? Она не дожила до этого черного дня и не поплачет у твоей могилы. А 
может, ты вспомнил о родном Баку, об аэроклубе, о своей наставнице — первой 
летчице Азербайджана Мамедбековой Лейле — ханум, что дала тебе путевку в небо? 
Или о девушке, недавно приславшей тебе из Баку письмо? Мы хотели знать хотя бы, 
как зовут твою любимую. Но ты был так застенчив, что не сказал даже этого, а 
потом вдруг предложил нам прочитать письмо самим. Мы разглядывали непонятные 
нам строки (никто из нас не знал азербайджанского языка), а ты смеялся, 
беспечно радуясь тому, что шутка твоя удалась…

Никто никогда не узнает, Гусейн, что испытал ты, что прочувствовал, о чем 
подумал в ту последнюю для тебя минуту. Ясно одно, что трудной была она, эта 
минута. Врачи не понимают, как мог сраженный насмерть человек управлять 
самолетом, лететь, а потом совершить посадку. Оказывается, мог. Таким он был,