В палатку заходит комиссар полка Лукьянов. Он только что возвратился с боевого 
задания. Он тоже очень устал, но, узнав о гибели Мясникова, немедля поспешил к 
нам, Я докладываю ему обо всем. Потом мы еще некоторое время сидим молча. А о 
чем говорить? 

Вскоре нас снова поднимают в воздух. И снова завязывается дикий бой. Мы сбиваем 
три «мессершмитта» и теряем один свой самолет. Да что самолет! Гибнет Сергей 
Сухов. Его «харрикейн» падает, переходит в плоский штопор и, вращаясь, как 
липовое семечко, устремляется к земле. Товарищи кричат Сухову, чтобы он прыгал. 
Но Сергей уже не реагирует ни на что... 

Самолет падает на нашей территории, севернее Невской Дубровки. 

А я, возвратись, на аэродром, снова и снова вспоминаю, каким жизнерадостным 
человеком был Сережа Сухов, И как весело был настроен еще сегодня утром 
Александр Федорович Мясников. И вот их нет. Нет и никогда больше не будет. 

Их койки свободны. Их дети осиротели. И во всем этом виновата война. 

Дорогая Матрена Макаровна, дорогая Леночка! Через несколько дней вы получите 
извещения о гибели мужей. Мы не в силах вас утешить. Но мы в силах бить 
фашистских извергов. Мы будем уничтожать их, как бешеных собак. Потому что все 
наши беды от них. 




БОМБЫ, ШТОРМ И МУЗЫКА


Вторая блокадная осень властно вступает в свои права. Холодный ветер с Ладоги 
зло срывает с деревьев последние листья, устилая землю ярким» ковром. Один из 
листочков долго кружится в воздухе. Он то поднимается над деревьями, 
окаймляющими берег канала, то опускается к самой воде, а затем, подхваченный 
вихрем, снова взлетает. 

Наш пароход медленно рассекает воды Старо-Ладожского канала. Мы стоим на палубе 
и смотрим, как отодвигается от нас Новая Ладога. Странно возвращаться в полк 
столь неудобным транспортом. 

Мои спутники — сержанты-летчики, только что окончившие Ейское авиационное 
училище, следуют в наш полк под командованием начальника штаба майора Куцева. 
Ребята шутят, смеются, обращая на себя внимание окружающих. Они еще, что 
называется, не нюхали пороха. Представление о боях у них довольно-таки 
романтическое. Трофим Петрович весело балагурит с ними.

Однако тяжелые мысли снова возвращаются ко мне. Просто не укладывается в 
голове: на войне — и вдруг дом отдыха. Правда, с выходным днем тоже поначалу 
трудно было смириться. Но уж дом отдыха... 

Все мои друзья улетели на Карельский перешеек, Там их ждет настоящее дело. А 
мне и командиру первой эскадрильи капитану Бондаренко приказано отдыхать. Да 
еще: «Не вздумайте рыпаться!» Не чьи-нибудь, а самого командира полка 
напутственные слова. 

Что делать? Помахали мы фуражками поднявшимся в воздух ребятам и пошли месить 
грязь на дороге, ведущей в этот самый дом отдыха. Ни много ни мало — восемь 
километров, и вот перед нами деревня, окруженная лесом. Небольшой уютный домик 
на ее окраине, а рядом речка, Питание отменное, и делать нечего. День, второй, 
третий. Наконец мы с Бондаренко не выдерживаем и отправляемся в Новую Ладогу. 
Звоним по телефону в полк, слезно просим взять нас отсюда, но сердитый голос 
командира лишает нас какой бы то ни было надежды на это. 

А на другой день меня самого вдруг вызывают в гарнизон, Я бегу, пот градом. 
Встречает меня Виктор Неделин. Мы с ним друзья. Знали друг друга еще в Ейском 
училище. Он сообщает мне, что над Синявином снова начались тяжелейшие воздушные 
бои, что погиб Алексей Руденко и что ему, Неделину, приказано лететь на фронт 
на моем «харрикейне». 

— Погиб Руденко?!. Алекся, Алекся!, Такой летчик!... Нет, Витя, лучше я сам 
полечу. А ты отдохни здесь за меня. 

— Но командир полка приказал лететь мне, — говорит Неделин. — Я тебе У-2 
оставлю. Отдохнешь и доберешься на нем до полка... 

Что же делать? Опять берут мой самолет. Плохо это, когда летят в бой на чужом 
самолете. Это не суеверие. Тут что-то другое. Видимо, надо с машиной, что 
называется, сжиться, как следует, досконально изучить все ее особенности, все 
повадки и только потом идти на ней в бой. Разве можно забыть, как был подбит на 
моем самолете Широбоков? То же самое случилось с Сосединым. Да и командир