Семен Львов, направляясь к своему самолету, останавливается на минутку возле 
меня. Вижу, он чем-то обеспокоен. 

— Восьмерку вызвали по тревоге, — говорит Семен, глядя на небо. — Как думаешь, 
с чего бы это? 

— Трудно сказать. Может быть, фашисты бросили «юнкерсы» против нашей пехоты. 

— А по-моему, противник решил дать бой в воздухе за Городец, — раздумывает 
вслух Семен. — Если будет вылет, давай наберем высоту тысячи три. И главное, 
чтобы никто не оторвался от группы... 

Я соглашаюсь с Львовым. Но меня волнует еще один вопрос: 

— Скажи, Семен, как ты понимаешь выступление Ефимова на партсобрании? Он 
считает, что десантные баржи в Лахденпохье и стягивание бомбардировщиков под 
Ленинград — дело одной задумки. 

Не знаю. — Семен пожимает плечами. — А вообще-то комиссару трудно отказать в 
логике. В самом деле, тут есть какая-то связь. Правда, Егор считает, что это 
рыбацкие баржи. 

Егор не прав. Я вчера ему говорил об этом. Рыбакам не нужны такие громадные 
баржи. Да и форма у них не та. А потом, скажи, Семен: где видано, чтобы рыбак 
строил себе лодку под охраной зенитной пушки? А ведь над Лахденпохьей рвались 
зенитные снаряды. 

А я вот думаю, — говорит Львов. — Немцы в Киришах, а финны на реке Свири. И 
между ними каких-то сто двадцать километров. Не помышляют ли они опять об 
окружении Ленинграда вторым кольцом блокады? Не готовятся ли к совместному 
наступлению?.. 

Семен уходит к своему самолету, а я сижу в своем. Сижу и думаю: выдержит ли 
«харрикейн» бой против Ме-109? «Харрикейн» — это не ЛаГГ-3 и уж, конечно, не 
Як-1. С «фиатами» и «фоккерами» было проще. А вот «мессершмитты»... Правда, мы, 
что называется, видали виды. Да и «харрикейнами» управлять научились. И все же..
.

Возле землянки стоит Дук. Вспомнив о пролитом горючем, я подзываю Женю к себе и 
уславливаюсь с ним о выпуске очередного номера «боевого листка». Он должен быть 
посвящен сбережению бензина и масла. Наш разговор прерывает рев моторов. Из-за 
леса на бреющем появляются три «харрикейна». Они тут же заходят на посадку. 
Женя беспокойно поглядывает то на них, то на меня: 

— А где остальные?.. 

Ефимов, выскочив из машины, бежит к моему самолету. Между тем воздух прорезает 
ракета. Это сигнал вылета. Мы запускаем двигатели. 

— Что, Андреич? — встревоженно спрашиваю я комиссара, поднимающегося на крыло 
моего «харрикейна». 

— Игорек, видимо, будет тяжело. Имей голову на плечах... 

Он хочет сказать еще что-то, но я уже даю газ. Мне надо поспеть за Львовым. 
Ефимов спрыгивает с крыла и машет мне рукой. 

Группа поднялась в воздух. Набирая высоту, я припоминаю по номерам, кто 
вернулся с Ефимовым. Вернулись Сухов и Киреев. Не вернулись пятеро. Среди них 
Хаметов и Седов. Кто же еще?.. 

Львов ведет нас над захваченной фашистами территорией к Красному Бору. Я 
внимательно наблюдаю за воздухом, а в голове сидит вопрос: «Кто же еще?» 
Какой-то заскок в памяти. Да, кажется, с Ефимовым ходил Буряк. А еще кто? 

Неприятное, щемящее чувство угнетает меня. Неужели мне страшно? Нет-нет, это 
надо отбросить. Рядом ведет истребитель молодой летчик Черненко. Ему особенно 
тяжело. Но он не подает виду. Я вижу, как Василий Иванович (мы уже успели 
полюбить этого веселого, бесстрашного в бою паренька и почему-то называем его 
иногда по имени-отчеству) вертит головой, внимательно смотрит по сторонам. Мне 
становится неудобно перед ним. «А ну-ка, капитан Каберов, — командую я себе. — 
Гашетки к бою! Так ли бывало, и то носа не вешал. А ну, запевай!» И я во все 
горло ору, пытаясь перекричать гул мотора: 

		Капитан, капитан, улыбнитесь! 
		Ведь улыбка — это флаг корабля, 
		Капитан, капитан, подтянитесь, 
		Только смелым...

— Приготовиться к бою! — прерывает этот неуместный концерт властная команда