Львова, — Справа «юнкерсы»! 

— «Мессершмитты» сзади! — вторит ему кто-то. 

Я насчитываю пятнадцать Ю-87 и десять Ме-109. К «юнкерсам» не подойти, 
«Мессершмитты» атакуют и атакуют. Усыченко и Теплов (он все еще летает на 
истребителе с укороченными лопастями винта) вынуждены выйти из боя: их машины 
повреждены. Мы остаемся вшестером. Руденко сумел все же прорваться к «юнкерсам» 
и уничтожить один из них. Бомбардировщики уходят, и мы деремся с 
«мессершмиттами». Львов, Черненко и я сбиваем по одному истребителю противника 
каждый. Бой идет уже пятьдесят минут. Число «мессеров» не уменьшается, а 
увеличивается. Но в конце концов и к нам на помощь приходит группа армейских 
истребителей. У нас заканчивается горючее. Поглядывая на бензиномеры, мы берем 
курс на свой аэродром. Здесь выясняется, что у Львова и Черненко самолеты 
повреждены. На машинах Руденко, Ткачева, Косорукова, на моем «харрикейке» 
пробоин нет. Усыченко и Теплов приземлились на других наших аэродромах. 

Мы нанесли врагу урон и никого из своей группы не потеряли. Это хорошо, конечно.
 На душе становится легче. Но в ней все еще остался некий осадок от пережитой в 
начале полета минутной слабости. Наверное, уж так устроен человек, что ему 
иногда бывает страшно. Важно найти в себе силы подавить это чувство. 

Только возвратясь после боя домой, мы узнали, что летчики группы Ефимова на 
восьми машинах целый час дрались с двадцатью шестью Ме-109. Буряк, Седов и 
Хаметов посадили свои поврежденные истребители на одной из площадок под 
Ленинградом. Вражеский снаряд разорвался в кабине Хаметова, и он только чудом 
остался жив. Старший лейтенант Казин выпрыгнул из горящего самолета на парашюте.
 Мужественно дрался с фашистами старший лейтенант Алексей Евграфов. Он погиб в 
этом бою. 

Группа Ефимова сбила четыре Ме-109. А всего за два вылета мы уничтожили восемь 
вражеских машин. 

На другой день погода резко ухудшилась. Техники чинили самолеты, а мы под 
руководством подполковника Никитина обсуждали, кто как действовал в бою, 
анализировали свои ошибки и удачи, боевые качества «харрикейна». В конце концов 
все сошлись на том, что машина эта далеко не ураган, хотя она так и названа, но 
что драться на ней с Ме-109 можно. А против «юнкерсов» — тем более. Много 
значат пушки! Когда я в поединке с «мессершмиттом» ударил из них, это сразу 
решило исход боя. От разбитого крыла вражеского самолета отлетел элерон. Машина 
вошла в штопор и так летела до самой земли. Пилот не смог воспользоваться 
парашютом. 

После обеда мы узнали, что в полк приехал инструктор политотдела политрук М. Р. 
Голод. Беседуя с нами, он говорил в основном о Ленинграде. О том, что жители 
города стойко переносят трудности блокады. О том, что каждый из них героически 
трудится на своем посту. Идет соревнование за выпуск продукции для фронта. 
Театры готовят новые пьесы. Композитор Шостакович посвятил свою седьмую 
симфонию обороне Невской твердыни. Наши флотские литераторы Вишневский, Азаров 
и Крон пишут пьесу «Раскинулось мора широко». Она будет ставиться в театре 
музыкальной комедии. 

Крона я не знаю. А с Вишневским и Азаровым мне доводилось встречаться. Помнится,
 и тот, и другой, познакомившись с моими поэтическими опытами, советовали мне 
больше работать над словом. Теперь, через тридцать лет, я впервые прочел 
военные дневники Вишневского и с волнением встретил в них свое имя. Вот запись, 
сделанная 17 октября 1941 года: «Беседа с летчиком Каберовым». Вот пометка, 
оставленная в дневнике 31 марта 1942 года: «Прочел стихи И. Каберова 
(летчика-истребителя), с темпераментом написаны!» Всеволод Азаров много раз 
бывал в нашей части, писал о нас стихи, очерки. Это си уже после войны, в 1963 
году, заставил меня взяться за перо, сказав, как когда-то говорил Вишневский: 
«Увидишь, получится...» 

Но я, кажется, снова отвлекся. Возвращаюсь к нашим фронтовым будням, к беседе с 
инструктором политотдела Михаилом Романовичем Голодом. Помню, после его 
упоминания о пьесе Вишневского, Азарова и Крона Егор Костылев, большой любитель 
пошутить, сказал: — Что же нам-то делать? Симфонию мы написать не сможем, пьесу 
тоже. Вот на борту самолета черкануть что-нибудь такое, чтобы у фашиста мурашки 
по коже побежали, — это да!..

На левом борту своего самолета Костылев в тот же день начертал: «За Русь!» По 
предложению техника Тараканова мы на нашем «харрикейне» написали: «За 
Ленинград!» В это время к нам подошел Сергей Сухов. 

— Хорошо, но не очень, — сказал он, — Слишком обычно и невыразительно. Мурашки 
от этих слов у фашиста по хребту не побегут. Надо проще и выразительней. 

Утром, когда Сергей возвратился из полета, я услышал на стоянке хохот техников: