11 мая в расположение дивизии проникли советские агитаторы с заданием посеять 
разлад между офицерами и рядовыми{590}. Они убеждали власовцев, что советское 
правительство готово великодушно простить простым солдатам, "русским людям, 
друзьям и братьям" все их заблуждения, что Родина-мать зовет своих заблудших 
сыновей. Зато генерала Власова и офицеров агитаторы поносили последними словами.
 Однако желаемого результата это мероприятие не дало. Солдаты, все еще 
рассчитывавшие стать военнопленными американцев, "были настроены относительно 
оптимистично. Царили дисциплина и порядок. Явлений возмущения и разложения не 
наблюдалось"*{591}. Выслушав советских офицеров, власовцы и не подумали 
выступить против своих командиров, да и обещаниям они верили не слишком. 
Очевидец описывает такой эпизод: кто-то из эскорта советского лейтенанта поднял 
оружие против подоспевшего к ним командира полка, и солдаты РОА немедленно 
направили на красноармейцев свои автоматы{592}. Но до столкновений не дошло. 
Советские офицеры несколько раз даже вступали в дружеские беседы с власовцами, 
убедившись предварительно, что за ними не следят их товарищи. 

Однако вечером 11 мая настроение в дивизии начало меняться. С застав поступали 
донесения о приближении советских танков, цель которых могла состоять лишь в 
одном - отрезать путь на запад. Буняченко срочно перевел свой штаб из Гвождани 
к Шлюссельбургу и приказал всем частям дивизии в ускоренном темпе подтянуться в 
район северо-западнее города. Он связался с американским комендантом 
Шлюссельбурга капитаном Донахью, который обещал принять решение о дальнейшем 
продвижении власовцев утром 12 мая, к 10 часам. Но Донахью по собственной 
инициативе сослужил дивизии большую службу. Он поехал с переводчицей 
Рождественской в штаб 162-й танковой бригады и категорически потребовал во 
избежание инцидентов немедленно отвести советские танки, уже вторгшиеся в его 
район. Вмешательство американского офицера заставило полковника Мищенко пойти 
на попятную. К тому же он полагал, что 1-я дивизия вооружена и боеспособна. Тем 
охотнее схватился он за внезапно подвернувшуюся возможность все-таки захватить 
дивизию. 

Вечером 11 мая командир 2-го полка подполковник Артемьев, не знавший о переезде 
дивизионного штаба, случайно забрел в штаб советской танковой бригады. Не 
растерявшись, он выдал себя за парламентера, посланного генералом Буняченко для 
установления связи с советскими войсками с целью добровольного перехода на их 
сторону. Мищенко выказал горячую заинтересованность в этом вопросе и даже 
заявил о готовности принять меры, чтобы избежать столкновения с власовской 
дивизией. Ночью Артемьев с двумя советскими офицерами - по всей вероятности, 
разведчиками майором П. Т. Виноградовым и старшим лейтенантом Н. П. Игнашкиным 
- появился в штабе дивизии. Буняченко, сразу поняв ситуацию, сделал вид, что 
готов вести переговоры. Чтобы выиграть время до следующего дня, до срока, 
назначенного американцами, он послал Артемьева назад в Гвождани якобы за 
получением письменных гарантий и для обсуждения деталей перехода дивизии на 
советскую сторону. Мищенко, ничуть не колеблясь, собственноручно составил 
заявление, где власовцам гарантировалась амнистия, и пообещал ничего не 
предпринимать против дивизии, если она в 11 часов утра 12 мая перейдет на его 
сторону со всем оружием. Правда, поздним вечером после ужина с водкой он стал 
требовать, чтобы Артемьев привел свой полк прямо сейчас, не дожидаясь решения 
командира дивизии. 

Через много лет этот эпизод стал предметом ожесточенных споров. Полковник 
Поздняков сомневается в версии Артемьева и называет этот маневр "грязным 
пятном" на памяти 1-й дивизии РОА13, приводя, впрочем, также мнения полковника 
Кромиади, подполковника Архипова-Гордеева и капитана М. В. Шатова, начальника 
архива РОА1{593}, которые считают, что в любом случае, независимо от того, имел 
Артемьев полномочия или нет, начатые им переговоры обеспечили дивизии 
необходимую передышку. Договоренность с Мищенко давала власовцам хоть какую-то 
гарантию, что советские танки не захватят их врасплох до утра 12 мая, до того 
момента, когда, как они надеялись, американцы разрешат им продолжать поход на 
запад. Ретроспективно можно также констатировать, что именно Буняченко в конце 
концов перехитрил советского командира. Но все же утром 12 мая события 
неожиданно приняли дурной оборот. 

Ночью американскому коменданту Шлюссельбурга был доставлен меморандум, 
составленный лично Власовым - или, что вероятнее, начальником отдела пропаганды 
1-й дивизии майором Боженко. В меморандуме еще раз подчеркивался особый 
характер РОА как самостоятельной Русской освободительной армии, ни в коей мере 
не состоявшей на службе у немцев, и выражалась просьба об интернировании и 
предоставлении власовцам политического убежища{594}. Руководители 
Освободительного движения заявляли также о готовности предстать перед 
международным судом в любом составе и нести ответственность за свои действия. 
Но американцы уже приняли решение. 

Еще б мая, когда южная группа РОА обратилась к американцам с предложением о 
капитуляции, командующий 3-й армией генерал Паттон заметил, что положение этих 
"белых русских-достойно жалости"{595}. Он записал в своем дневнике, что для 
спасения власовцев их следовало бы как можно скорее вывести из Чехии и 
зачислить в категорию перемещенных лиц. Однако в это время в 12-ю группу армий 
под командованием генерала Бредли поступило распоряжение из штаб-квартиры