...Проходили уже четвертые сутки моего пребывания на этом "поролоне", 
присыпанном соломой. Нянечек госпитальных не хватало. И, бывало, поставят в 
центре двора ведра с кашей, положат около них вещмешок с хлебом, и мы действуем 
по системе самообслуживания. Все, кто может, выползают из-под навесов с 
кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпьем 
коленками передвигался довольно энергично. Так что еще и помогал товарищам по 
несчастью. Вначале разделывал хлеб, затем "разносил" еду. 

К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали, и 
нас наконец перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на 
застеленном соломой полу лежали танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист 
и летчик из экипажа Пе-2. Пилот этот с обожженным лицом и руками - щека и язык 
у него были разорваны осколками снаряда - не мог ни говорить, ни есть. Его 
кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника. Настроение у меня 
прескверное - попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со 
своим полком не удалась. Вглядываясь в синеву неба, я постоянно корил себя за 
непростительную промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы 
какой-то шальной очередью - без боя! - вывели меня фашисты из строя... 

Решаю бежать в полк! Признаюсь товарищам, что эвакуироваться не буду. "Ходули" 
выпрошу и убегу, не дадут - уползу... 

Мне сделали очередную перевязку. Самое страшное для моих ног миновало. А когда 
получил костыли, принялся за разработку побега. Все рассчитал по правилам: 
ночью не сплю - нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с 
обмундированием по соседству с нашей палаткой, и замок на ней висит простейший 
- для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки - такие же,
 как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Так все и сделал. 
Только вот гимнастерки почему-то не оказалось - решаю идти без нее. 

Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, 
костыли расходятся в стороны - и падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не 
выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что в таких условиях 
далеко не продвинуться. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются 
успокоить: 

- Завтра будет хорошая погода. Уйдешь, не огорчайся. 

С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка 
из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь. 

По Короче, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, 
останавливаюсь у дороги в надежде встретить попутную машину и лежу минут 
тридцать. Темнота рассеивается - вся Короча как на ладони. И страх быть 
задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора - дорога мертва,
 по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка 
нашей дивизии. 

Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу - напрямик к аэродрому, 
она проходит через две небольшие деревушки. Питаюсь, как в песне: "Хлебом 
кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой". Старушки, женщины, детвора 
смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И действительно, я - 
босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая - с 
засученной штаниной брюк, в бинтах не первой свежести, нательная рубашка с 
тесемками вместо пуговиц нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка 
нерасчесанных волос - куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном 
месте даже кружку молока. А я в знак благодарности проводил успокоительные 
душевные беседы и отвечал на множество самых разнообразных вопросов. 

- Родной, не видал ли моего сынка Колю?.. 

- А скоро ли войне конец?.. - спрашивали крестьянки. 

- Воюет ваш Коля! Гитлера скоро повесим!.. - убежденно говорил я. А тем, кто 
несколько месяцев не получал от своего солдата весточки, советовал ждать и не 
терять надежды на встречу. Указывая на себя, добавлял, что, возможно, как и я, 
где-нибудь в госпитале или у партизан, что уж не до писем им. 

Так я прошел тридцать пять километров - и ни одной автомашины! Ладони рук и под 
мышками растер костылями в кровь, да и усталость валила с ног. К вечеру, когда 
солнце в безоблачном небе опускалось к горизонту, вышел к окраине аэродрома, и 
- боже ты мой! - на нем ни одного самолета, никаких признаков жизни! Братский 
полк ушел... 

"Все, конец тебе, Кирилл! Свалишься и сгинешь в этой деревушке", резанула по 
сердцу малодушная мыслишка. Стою и раздумываю: "Что же делать?" Вдруг вижу: из 
лесопосадки, что на правой стороне аэродрома, идет слабый дымок. Протираю 
глаза: не мираж ли? Нет, снова тянется струйка дыма... Я дотащился туда в 
надежде встретить кого-либо из аэродромной службы.