- Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу. 

Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня 
сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул: 

- Коля, забери у него пистолет. А ты, летун, терпи - разведчиком будешь. 

- Тоже мне разведчик: белые опознавательные полосы на фюзеляже за кресты принял,
 - превозмогая боль, возразил я. 

- Может быть. Мы не подходили близко к твоему самолету, - ответил он и, сняв 
сапог, из которого полилась кровь, отбросил его в овраг. 

Вслед за ним со словами: "Они, наверное, не скоро потребуются" - швырнул и 
второй сапог. 

Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали мои брюки, комбинезон. 
Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась: 

- Ну, нам пора в путь-дорогу на Белгород. Доставь его, сестренка, куда следует. 
А ты, пилот, быстрей поправляйся, еще повоюешь. 

- Ни пуха ни пера вам. Возвращайтесь, - сказал я на прощание. Сестра, закончив 
перевязку, распорядилась отправить меня в санбат, а сама, склоняясь под 
свистящими пулями, пошла дальше - на помощь другим. 

Я перевалился на самодельные носилки, и вот тут-то мне и стало по-настоящему 
плохо: в теле озноб, лицо горит, в ногах боль... Интерес к окружающему сменился 
безразличием. Автоматная трескотня, свист пуль, завывание пролетающих мин и 
снарядов, грохот разрывов - ничто не волновало меня. Минут через десять в 
воздухе послышалось характерное завывание моторов: на горизонте появилась 
большая группа бомбардировщиков противника. 

Мои санитары-туркмены, видно, хорошо понимали, что такое авиация, и, оставив 
меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка "хейнкелей" при подходе к 
переднему краю обрушила свой груз на наши войска. Одновременный взрыв сотен 
бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями 
выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще 
нескоро вынесли меня из пекла боя. 

В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в 
белом-халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. 
Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняв, что я не из 
тяжелораненых, после нескольких ласковых слов попросила: 

- Потерпи немного, сейчас посмотрит доктор. 

Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной 
простыне останки ампутированных конечностей - зрелище неприятное. Мысли от 
этого возникали тревожные: я невольно посматривала на свои ноги, успокаивая 
себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации. 

Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои 
ранения, хирург, нахмурившись, произнес: 

- Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот? 

- Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, - возразил я. 

Но доктор продолжал очень серьезно: 

- Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем 
бинтуем, - лоскутами из простыней. Раненых - как никогда. Бинтов не хватает. 
Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придётся, и то не будет 
спасением. 

- Все равно, доктор. У меня выбора нет - только полеты или ничего. Ноги 
оставьте, - попросил я. - Замотайте их чем угодно и отправьте меня в полк. 

Хирург еще раз посмотрел левую ногу: 

- Рискнем. Сделаем что в наших силах и с очередным рейсом отправим вас в 
эвакогоспиталь. 

Перед рассветом всех нас, раненых, погрузили в полуторку. В госпиталь, 
располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро 
во дворе с земляным полом, покрытым толстым и мягким, как поролон, слоем 
высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с 
ранеными, но двор уже был полон нашим братом - вновь прибывшими.