|
Под лыжами звучно похрустывал спрессованный морозами наст, а из-под ног
взлетали крупные серо-черные птицы, которые даже на зиму не покидают эти
суровые края. Они как бы уступали нам дорогу, дорогу к новой жизни, очень
нелегкой, большой и содержательной.
Началась инструкторская работа. На первых порах принялись готовить по более
обширной программе нас, молодых воспитателей курсантов нового набора. А затем
уже курсанты стали показывать нам себя в воздухе с самой лучшей стороны. Чем
это заканчивалось, нетрудно догадаться, и я порою терялся, не совсем
педагогично отчитывая молодых парней:
- Вы это бросьте! Не кажитесь лучше, чем есть. Ваша инициатива будет похвальной,
когда научитесь азам летного мастерства. А так у вас теряется смысл полета -
какая-то получается чертовщина! Свой почерк мастер вырабатывает годами труда...
И тут я с благодарностью вспоминал наиважнейшую школу, где получил первые
навыки самостоятельности. Это была школа жизни в семье и на Челябинском
тракторном заводе - школа труда. Этот большой "университет" пригодился мне в
грядущих боях с врагом...
С началом Великой Отечественной обстановка на Дальнем Востоке изо дня в день
обострялась. Советско-японский договор о нейтралитете часто нарушался. Назрела
необходимость сменить место базирования школы.
...Мы ехали по Транссибирской магистрали на запад той дорогой, по которой три
года назад, призванный в армию, я прибыл в Дальневосточный край. Те же тоннели,
та же неповторимая, суровая красота Сибири, тот же величественный, своенравный
Байкал - по нему гулял крепкий северо-восточный ветер, именуемый в этих местах
баргузином.
Многое изменилось за это время. Нам уже не докучали иронично-сочувственными
вопросами: "Что, на поселение?" Спрашивали участливо, доброжелательно: "Что,
сынки, на фронт?"...
Война... У каждого где-то там сын, муж, брат... Большая народная беда всех
коснулась своим черным крылом. Никого не обошла стороной.
Вагон раскачивался на крутых поворотах. Бежали воспоминания, грустные мысли. Я
думал об оставшихся навсегда в дальневосточной земле товарищах.
Перед самым отъездом с букетом полевых цветов я пришел к могиле Зайцева. На
скромном памятнике с фотокарточки на меня смотрел Иван, как бы спрашивая
пытливо и укоризненно: "Что, Кирилл, уходите?"
Да, я уходил, чувствуя сердцем, что никогда уже не удастся сюда вернуться...
Прибыв на место назначения, мы сразу же занялись делом: составили кроки
аэродрома, изучили район полетов, принялись собирать машины. Работали с раннего
утра до глубокой ночи; летный и технический персонал не разделял труд по
категориям - это, мол, моя обязанность, а вот это твоя. Где было труднее, там и
сосредоточивал свои усилия личный состав школы.
Вскоре приступили к полетам. Но нередко в работе возникали нежелательные
перерывы - не хватало горючего. Тогда мы стали летать с наиболее способными,
быстро усваивающими летное дело курсантами. Ведь фронт не ждал. Таких парней в
моей группе оказалось четверо: Проскурин, Лысенко, Деркач и Хроленко. Их я и
начал готовить к выпуску.
В октябре наша школа провожала на фронт командира отряда Н. А. Смирнова,
командира звена Н. К. Малыша, инструкторов А. Б. Блинова, В. В. Васина и В. С.
Новикова. Такой выбор не был случайностью: эти летчики имели большой опыт
летной работы, отлично стреляли по мишеням. Но среди них не было ни одного
пилота нашего выпуска. Тогда я снова подал рапорт.
На беседу меня вызвал начальник школы майор Ф. И. Максимов. Когда я вошел к
нему в кабинет, Федор Иванович, просматривал какие-то бумаги и, мельком
взглянув в мою сторону, закрыл папку:
- Я ждал вас, Евстигнеев. Просьба ваша ясна как божий день. Вы непременно
хотите быть на фронте и поднимаете бунт: не желаете работать в школе.
- Да, товарищ майор. Не могу смотреть в глаза курсантам: они заканчивают
программу, уезжают туда, где решается судьба Родины, а инструктор должен
отсиживаться в тылу.
- Не лестно, однако, вы отзываетесь о своей работе и товарищах, которые
трудятся рядом.
- О них я ничего не говорю. Но ведь только и слышишь в сводках Совинформбюро:
|
|