Бой, начавшийся над аэродромом, уходил в сторону. Я взлетел с Любенюком, за 
нами - Гривков с Шабано-вым, потом командир третьей эскадрильи Гавриш с ведомым.
 

Наша четверка, перехватив девятку Ме-110, пошла в атаку - пара за парой. Следуя 
за Любенюком, я набросился на "сто десятого": короткая очередь, и "шмитт" резко 
валится на крыло. Отделившись от группы, он пошел со снижением, оставляя позади 
себя шлейф дыма. 

Мой ведущий приказывает: 

- Добей, Кирилл! 

Осматриваюсь: истребителей противника не видно, и я атакую отставшего от группы 
"мессершмитта". Подхожу сзади: скорость у него небольшая, и сближение 
происходит слишком быстро. Беру фашиста в прицел. Дистанция 100... 70 метров... 
И тут замечаю, что сверху, чуть впереди меня, пикирует "Яковлев", явно меня не 
видя. 

Я не успеваю отвернуть, и "крючок" концом плоскости бьет по мотору моей машины. 
В результате "яковлев" с отбитым крылом пролетает несколько секунд по прямой, в 
эти мгновения летчик успевает покинуть изуродованную машину: над его головой 
раскрывается белый купол парашюта. А мой "лавочкин" с перекошенным мотором, 
перевалившись через левое крыло, начинает падать. Тряска ужасная: рябит в 
глазах, приборная доска и радиостанция падают на колени, на пол кабины. Да еще 
пушки непроизвольно заработали. Я успеваю сообразить, что надо поставить их на 
предохранители, и стрельба прекращается. 

Нужно покидать самолет, но уже поздно - слишком мала высота, парашют не успеет 
раскрыться. Выхватываю машину из пикирования почти у самой земли и ищу место 
для посадки. Впереди - траншеи. Успеваю уклониться чуть-чуть вправо, касаюсь 
фюзеляжем земли, но все-таки попадаю радиатором в один из окопов: толчок- и 
меня по инерции бросает вперед, а я упираюсь ногами в педали, левой рукой 
закрываю прицел, чтобы не размозжить о него голову. Раздался неприятный треск, 
фонарь кабины непроизвольно закрылся, и наступила тишина, только в ушах слегка 
гудело. 

Ощупываю руки и ноги, шевелю плечами, верчу головой - вроде все цело, нигде 
ничего не болит, зато настроение - хуже некуда. Выбравшись из кабины, я обошел 
вокруг самолета и, сев на крыло, задумался. О чем? О бое... Как могло случиться,
 что в воздухе столкнулись свои истребители? И что я мог предпринять, чтобы не 
только предотвратить столкновение, но и добить фашистского стервятника? 

Формально моей вины здесь нет: "мессершмиттов" в воздухе не было, перед 
выполнением атаки я осмотрелся. А пилот с "Яковлева"? Он должен был видеть бой 
нашей четверки, обязан был заметить, как я пошел, догоняя врага. Сожалею о 
своем промедлении: как только фашист задымил, не ожидая команды, надо было 
всадить ему очередь... И не сидел бы на этом поле, не бранил бы ни себя, ни 
нерадивого с "Яковлева"... 

Подъехали два кавалериста. Тот, что постарше и суше лицом, спросил: 

- Жив, пилот? 

- Я-то жив, а вот "конь" мой отгулялся. 

- Видим. Можем предложить своего... Что я мог сказать? Настроение не то... 

- Дрались вы лихо,- похвалил совсем молоденький кавалерист, мельком взглянув на 
старшего.- Два фашиста - вдребезги; третий, что загорелся, опустился за лесом, 
а с четвертого всех взяли в плен, живыми... 

Тот, что постарше годами, помолчав, проговорил: 

- Многовато и наших попадало на землю: ты, парашютист, да тот, что недалеко 
отсюда упал,- он погиб. 

- Подвезите меня к его самолету,- прошу конных, поднимаясь с плоскости крыла. 

Один из них остается у самолета, а другой сопровождает меня до места падения. 
Перед нами воронка диаметром метра четыре. В ней догорало то, что совсем 
недавно было грозной боевой машиной. Я ни о чем больше не стал спрашивать. 

- Мы тушили пожар,- тихо сказал солдат,- удалось спасти от огня только 
партийный билет да несколько карточек. Передали их в штаб части. Вот и все... 

Вот и все, что осталось от Вано Габуния, ведомого Гавриша. Об этом я узнал 
через несколько минут, когда командир кавалерийского полка подполковник 
Курашинов отдавал мне пакет.