словно не понимая, как могло случиться, что его, русского парня, одолел 
какой-то чужеземец, коварный и жестокий. Мы, как могли, успокаивали Михаила. 

А за стенами нашей землянки вступала в свои права весна. Безмерно уставшие, 
возбужденные схватками с врагом, только в короткие минуты перед сном или после 
очередного вылета мы уносились на крыльях мечты в родные края, видели близких 
сердцу людей, мысленно говорили им простые, ласковые слова... 

У всех кто-то был на передовой: брат, отец, сын, сестра. И только 
один-единственный человек - мать - наедине со своими мыслями и слезами видит 
бескрайние поля и зазеленевшие перелески глазами скорби и надежды. Ведь на этих 
просторах - в снегах ли, в разливе цветущих трав - ее сын, солдат, ее гордость, 
ее печаль и боль... 

И мать сердцем своим, огромным и бескрайним, как наша русская земля, чувствует 
и не хочет верить, что тысячи и тысячи юных жизней обрывают свой полет на 
полуслове, на полувздохе... Но мать знает и то, что это- не только жертва во 
имя Родины, это - солдатская доблесть и солдатская честь. 

Вылеты полка на сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков, наносящих удары 
по войскам противника, продолжались. Но фашисты нас тоже не забывали. Так, 12 
апреля они вновь напомнили о себе по-разбойничьи коварно и беспощадно. 

Погода была как по заказу: солнце сияло весело и приветливо, легкая дымка 
быстро прогрелась и превратилась в реденькие кучевые облака, тающие на глазах. 

После полудня вторая эскадрилья ушла с "илами" на задание, третья дежурила на 
аэродроме, а наша готовилась к очередному вылету. Мой самолет, от которого 
только что отъехал бензозаправщик, стоял на открытой стоянке. Шота Тавдидишвили,
 открыв капот, забрался на центроплан и что-то начал проверять в моторе, а я 
рассматривал пулевую пробоину в фюзеляже. 

Неожиданно послышался отвратительный, с нарастающим завыванием свист и вой 
падающих бомб. Мы с Шотой замерли на месте, пытаясь определить направление 
удара. Взрыв неимоверной силы раздался на юго-западной окраине аэродрома. И я 
увидел в синеве весеннего неба девятки фашистских самолетов! Они подошли к 
нашему аэродрому со стороны солнца бесшумно, как планеры, спускаясь с огромной 
высоты при работе мотора на малых оборотах. 

Не успели мы еще сообразить, что предпринять, как вблизи прогремел взрыв второй 
серии бомб! Самолет мой вздохнул: это осколки авиабомб ударили по мотору. 
Механика Шоту как ветром сдуло - он скатился по плоскости на землю, и мне 
показалось даже, что он убит. 

Подбежав к нему, я потряс Шоту за плечи: 

- Ты жив, ранен? 

- Живой! - прокричал он.- Воздушной волной сбило! 

Мы бросились в большую щель. На бегу я поднял воротник куртки, закрыв им шею и 
лицо, будто от холодного ветра, а сам все следил глазами за самолетами и 
бомбами, падающими вниз. 

Снова свист и завывание... 

- Ложись, Шота! 

Он послушно ложится, я падаю рядом, вжимаюсь в землю всем телом, напрягаю 
мускулы. И так хочется в эти секунды, чтобы земля прогнулась хоть на полметра и 
закрыла тебя от этого кошмара. 

Ударной волной меня и Шоту отрывает от земли, приподнимает на мгновенье кажется,
 что мы зависаем в воздухе, а потом какая-то необоримая сила снова бросает нас 
вниз. Словно неведомый великан взвесил нас на своих ладонях и бросил назад, на 
землю, с коротким выдохом шепнув: "Вот та-а-а-к!.." Одолевает приступ смеха - 
такое при сильном волнении со мной уже случалось. Шота со страхом и удивлением, 
выпучив свои черные восточные глаза, глядит на меня, как бы не узнавая. 

- Командир! - кричит он во все горло. - Ти что, совсэм спятил? 

- Нет, Шота. Я смеюсь, как мы приземлились... 

- Ест над чэм смэяться. Быстрее надо в щель! - с грузинским акцентом, волнуясь, 
возмущается он. 

Щека его нервно подергивается, лицо покрыто желтоватой бледностью. С моим 
механиком всегда так: спокоен парень - говорит на чистейшем русском языке, 
взволнован - мешает русский с грузинским.