возможности не имею: у меня после набора высоты горкой нет скорости, а раз так 
- нет и смысла думать об атаке. Снова разворачиваюсь и пытаюсь добраться до 
истребителя противника снизу - в хвост, а ему, наверное, пора возвращаться на 
базу. Он все чаще уклоняется в сторону своей территории и одновременно 
затягивает меня на высоту, где "лавочкин" заметно уступает "мессершмитту". 

Бой длится уже минут двадцать. Горючее и боеприпасы на исходе. Надо срочно 
прекращать эту бесполезную и опасную теперь схватку. Но как это сделать? 
Выполнив боевой разворот в сторону своей территории, я пикированием, на 
огромной скорости выхожу из этого сложного боя, оставившего неприятный осадок". 


Напряжение спадает, появляется возбуждение и тревога - где командир, что с ним? 
Все ли взлетели и что там, на аэродроме? 

Несколько минут полета в одиночестве - и замечаю "лавочкина" с неубранной 
"ногой". Рад необычайно: нас теперь двое! Подлетаю ближе, узнаю младшего 
лейтенанта Аладина. Улыбающийся, довольный, он пристраивается ко мне. А вот и 
наша точка. На южной стороне люди, автомашины: это аэродромная служба засыпает 
воронки от бомб. 

По радио слышен голос командира полка: 

- Посадку разрешаю. На рулении будьте внимательны. Следите за воронками. 

Выбравшись из кабины, я снимаю шлемофон и чувствую, что мокрый, как будто из 
парной бани; от меня даже валит пар. 

Механик самолета старший сержант Шота Яковлевич Тавдидишвилп спрашивает: 

- Как летали, как работала матчасть? За меня ответил подошедший Любенюк: 

- Гляди, как упарился! 

Он весело смеется, видя, что я живой и невредимый. 

- Рассказывай, пропавший, где был, что творил? Я доложил ему все, начиная со 
взлета и кончая посадкой. 

- Из полета пока не вернулся Шабанов,- не скрывая огорчения, сказал командир 
звена.- Где он, что с ним, ума не приложу... У лейтенанта Пузя во время атаки 
девятки "юнкерсов" отказали пушки. Старый шкраб решил таранить фашиста, а 
стрелки, не будь дураками, не подпустив его близко к "юнкерсу", подожгли машину.
 Пришлось выпрыгнуть с парашютом. У него обожжено лицо, положили в санчасть... 

На КП Солдатенко выслушал мой рапорт, побранил, что ушел драться один, но 
поблагодарил за успех: 

- Спасибо, молодец! Укажите на карте начштаба район вашего боя с "юнкерсами" и 
место падения "мессершмитта". Туда сейчас вылетит У-2. Беда-то у нас с вами 
старая - неорганизованность, торопливое вступление в бой, да и ведете вы его 
поодиночке,- сетовал мне командир полка. 

Вскоре на попутной машине вернулся Шабанов. Положив перед собой парашют, подал 
командиру эскадрильи бумажку: 

- Парашют и расписка - это все, что осталось от "лавочкина"... 

А вот что произошло с ним: не успел Михаил после взлета набрать нужную высоту, 
как увидел перед собой группу "юнкерсов". Оглянулся, а рядом - ни одного своего 
самолета. Правда, не было и вражеских истребителей, и решил тогда Шабанов 
подойти к бомбардировщикам снизу. 

Но тут откуда ни возьмись на него пошли в атаку две пары Ме-109. Михаилу уже не 
до "юнкерсов" - не заметил даже, как затянули его истребители врага за линию 
фронта. Сумел все-таки оторваться, но горючее кончилось. Перелетев немецкие 
позиции, он плюхнулся на землю. Хорошо еще, что успел выскочить из самолета- 
вражеская артиллерия тут же подожгла машину. Пехотный командир, написав справку,
 что истребитель сгорел, приказал проводить Шабанова до места, откуда тот мог 
на попутной машине добраться до аэродрома. Во всех наших невзгодах была еще 
одна досадная и пока что неустранимая деталь - сигналы с постов воздушного 
наблюдения, оповещения и связи (служба ВНОС) о проходе самолетов противника на 
нашу территорию доходили до нас слишком поздно, а радиолокаторов авиация в ту 
пору, как известно, еще не имела. Смелость, конечно, берет города. Примеров 
тому в истории много, но в ту тяжелую для нас пору нам не хватало многих верных 
союзников: летного мастерства, боевого опыта, надежной работы наземных служб. 

Неудачи помнятся долго, они более памятны, чем победы. К успехам привыкают, их 
считают само собой разумеющимися, а каждый промах - это невидимый рубец на 
сердце. И Шабанов переживал горечь поражения, сокрушенно разводил руками,